Избранное
Шрифт:
Живя у дяди на ферме, я совсем ничего не знал о том, что делается в мире, и, как выяснилось, напрасно. Газеты мы получали нерегулярно. Они скапливались вместе с остальной нашей почтой в деревенском магазине милях в трех от фермы, а мы туда, случалось, не заглядывали по две-три недели. Иногда почту для нас прихватывали соседи, но если это был кто-то из жившего поблизости семейства маори, то последнюю милю наши письма и газеты преодолевали, добираясь к нам, за несколько дней, а то и недель. Меня это нисколько не огорчало — я с радостью распрощался с современным миром. Правда, у дяди имелось такое сомнительное сокровище, как допотопный радиоприемник, но он до того плохо принимал, что обычно ничего, кроме оглушительных электрических разрядов и атмосферных помех, не было слышно; иной раз мы даже не знали, какой сегодня день недели, настолько мы были оторваны от жизни. Бывало, я проверял по телефону, и оказывалось, что мы отстали на сутки или двое; и это было очень странно, ведь время на ферме, казалось бы, мчалось с молниеносной быстротой.
А нелегко мне дался этот разговор начистоту с дядей главным образом потому, что я был твердо убежден: если тебе посчастливилось иметь крышу над головой, да еще замечательного дядю, на которого ты рад работать «за харчи», значит, нет причины беспокоиться из-за каких-то нескольких фунтов и шиллингов, которые были у тебя в кармане, когда ты приехал из города, а теперь уже все вышли. Мне сильно повезло, что я не пристрастился всерьез ни к курению, ни к вину, я с радостью удостоверился, живя на ферме, что легко могу обойтись и без того и без другого, а при случае, если подвернется, выкурить сигарету или выпить кружку пива безо всяких неприятных последствий. Иногда у меня, правда, мелькала мысль, что дядя мог бы подкинуть мне немного на карманные расходы. Но он не подкидывал. У меня был сравнительно приличный костюм, он висел в длинном бумажном мешке за шкафом с полными карманами нафталина; была и так кое-какая одежка для ежедневной носки, по мере того как она снашивалась, рвалась или безнадежно грязнилась, я доставал что-нибудь на замену из вороха ношеных вещей, которые присылали дяде сестры и невестки. («Я подумала, может быть, эти носки и штаны пригодятся для работы на ферме».) Из груды старых сапог я всегда мог подобрать пару более или менее по ноге, чтобы не жали. Кроме этих предметов насущной необходимости, мое имущество составляли несколько сот книг, запас бумаги и пишущая машинка, единственным, что мне за два года пришлось прикупить, была зубная щетка, а вместо зубного порошка я пользовался смесью соли с содой, которые брал у дяди.
Надо полагать, разговор начистоту между мною и дядей и конец золотого века моей у него жизни так или иначе назревали, но я хочу показать, что жил я в полнейшем неведении о бедственном состоянии его дел, хотя самого дядю последние несколько месяцев одолевали серьезные заботы. Он должен был принять решение, как ему быть дальше, если он хочет впредь заниматься овцеводством. И если это решение найдено не будет, похоже, что ему придется бросить свою ферму и уйти и, будучи уже далеко не молодым человеком, все начать заново. Из-за неосведомленности и безразличия к событиям в мире я совершенно не обратил внимания на то, что по всему земному шару уже свирепствовала так называемая Великая депрессия. Я считал, что разбираюсь в таких вопросах (ведь я читал Маркса и Энгельса), для значительной части человечества они уже были разрешены большевистской революцией, а в скором времени и остальные люди возьмутся за ум и последуют ее обнадеживающему примеру. Ну а пока меня лично все это не касается — пищи вокруг сколько угодно (она либо ходит на четырех ногах по окрестным холмам, либо произрастает под рукой в огороде), я ем три раза в день, у меня есть одежда от непогоды и крыша над головой, под которой я сплю сном праведника после дневных трудов. И дядя тоже. И, значит, у него, как и у меня, нет причины для беспокойства.
Но наш разговор начистоту открыл мне глаза. Дядя уже несколько недель размышлял о том, чтобы совсем прекратить продажу шерсти, пока не подымутся цены,— может быть, даже на годы. Посыплются письма из Посреднического банка овцеводов, должником которого он является, сначала вежливые, увещевательные, а постепенно все более резкие и даже угрожающие (через все это он уже когда-то прошел), но он решил твердо: на этот раз он не уступит, как бы ни обернулось дело. Цены упали страшно низко, и конца этому не видно, а он не намерен отдавать шерсть за бесценок, это просто надругательство над его трудом. Он будет стричь овец, тюковать шерсть, тюки складывать в сарай, забьет там, конечно, все пространство, так что не повернешься, но все равно пусть они лежат и накапливаются из года в год, покуда ситуация на рынке не улучшится. Да, он знает, что скажут агенты по продаже и банки (добрые, милые банки!): что от времени пострадает качество шерсти, что волосяной жир стечет и просалит мешковину, тюки потеряют товарный вид, сразу будет видно, что шерсть старая, от прежних стрижек, и потом за нее, даже при благоприятной конъюнктуре, хорошую цену получить не удастся. (А у него на «просаленную мешковину» был приготовлен ответ: раз или два в году штабеля надо будет разваливать и тюки переворачивать, не жалея труда и времени на эту скучную работу.)
Выслушав дядю, я попробовал возразить, что-де все это — дело будущего, еще, может быть, его опасения не оправдаются, и тут-то меня ждал удар: дядя сказал, что, если в ближайшее время у кого-нибудь из соседей не найдется для него работы — по слесарной части, скажем, горячую воду провести кому-то, да и просто расчистить от кустарника участок под выпас он тоже не откажется, если на то пошло,— так вот, если никакого заработка не подвернется, похоже, что ему не на что будет купить даже коробок спичек.
Я поразился, но поверил. Мне вспомнилось (и от этого воспоминания стало
Словом, я совершенно не представлял себе истинного, зловещего положения вещей. Существование дядиной фермы я воспринимал как должное, она была для меня реальностью и даром небес; при этом я закрывал глаза на реальность другого рода, скорее дьявольского, чем небесного происхождения, хотя именно от нее зависело, сможет ли дядя до конца своих дней прожить на этой ферме, созданной его собственными руками. Он держался замкнуто, но в глубине души сознавал с горечью, что за семнадцать лет так и не сумел освободиться от бремени долгов. Да и откуда было взяться чувству надежности, уверенности, если его ферма и три соседние стояли как форпосты против армии несведенных лесов и на месте заброшенных хозяйств поблизости тоже уже подымались густые заросли — все это зеленое воинство упорно шло на них в наступление, чтобы вернуть культурные земли под владычество девственной природы.
Дядино упорное молчание удивительно не вязалось с его любовью к веселой и остроумной шутке. В мои обязанности входило каждые несколько дней отправляться к соседям — старому маори и его сварливой жене далматинке,— которые снабжали нас молоком. Я много лет допытывался у дяди, почему он сам не обзаведется коровой для домашних нужд, и он всегда рассказывал мне в ответ, что поначалу завел было у себя корову, но не выдержал, ведь два раза в сутки требовалось его личное присутствие, а он привык считать, что после джентльмена самый свободный человек — это фермер-овцевод: можно спать ложиться и вставать когда хочешь, а вздумаешь поехать отдохнуть на полмесяца — пожалуйста, только открой ворота между выгонами, поручи собак кому-нибудь из соседей, кого они знают и будут слушаться, да посули пятачок соседскому мальчишке, чтобы наведывался в дом и кормил кошек.
Я разделял дядины взгляды на преимущества овцеводства (если отвлечься, понятно, от денежных прибылей) и в своей последующей жизни немало перенял от него. Дядин труд сам служил ему наградой: ему бы только удержать ферму в своих руках, и тогда — никаких проблем, никакой неопределенности в будущем и нет вопроса, чем заняться. Слова «скука» просто не существовало в его лексиконе. День посвящался работе, не помню, чтобы когда-нибудь, не считая перерывов на еду, я видел его за таким легким занятием, как чтение. Если уж непогода совсем не позволяла работать под открытым небом, у него под крышей дел набиралось выше головы. Сам он был обучен слесарному ремеслу, двое его братьев были плотниками, а еще один брат у них был маляр и обойщик (он же при случае писал вывески, но не знал грамоты, был такой случай, когда за ним вовремя не присмотрели и он вывел по фасаду всему городу на обозрение саженными буквами: МОГОЗИН). Дядя владел и ремеслами братьев и, когда ему приходилось сидеть в доме, проводил время за верстаком. А кроме всевозможных дел на ферме были еще хлопоты по хозяйству; однако из общения с дядей я вынес такой урок: без труда, конечно, ничего не достигнешь, но если для труда по обязанности и могут быть какие-то нормы и ограничения, там, где работаешь от души, по своей воле, ни пределов, ни ограничений не существует. И если говорят, что ты «хозяин собственного времени», под этим подразумевается, что ты сам устанавливаешь свою дисциплину и работа, как это ни парадоксально, тем для тебя приятнее и необременительнее, чем строже ты с себя спрашиваешь.
Когда во время нашего разговора начистоту я почувствовал, что пора наконец перейти к пчелам, дядя словно того только и ждал. Он вдруг впал в необыкновенное красноречие, совсем ему несвойственное, так что я от удивления даже не сразу понял, о чем он мне с такой горячностью толкует. Он мне поможет, говорил дядя. Сколотит для меня ульи. Он со знанием дела рассуждал о разных конструкциях ульев, и о том, где их лучше устанавливать, чтобы поближе к медоносам, растущим прямо за домом, и как учитывать освещенность и затененность, и как закрывать ульи от дождя и загораживать от ветра. Не переставая говорить и не вставая с самодельного кресла, он пошарил в груде книг и газет на полу, нашел и протянул мне вырезку. В наступившем молчании я при свете гудящей керосиновой лампы прочел о тяжелом положении английских издателей: в связи с депрессией увидеть свет сможет лишь малая толика из общего количества присылаемых рукописей, в особенности романов. И не приходится рассчитывать, что первый роман, пусть даже хороший первый роман, принесет автору хоть какой-то заработок сверх тех двадцати пяти фунтов, которые принято выплачивать в качестве аванса.