Избранное

Яшик Рудольф

— Будь от этого толк, боялся бы еще больше.

— Я не понимаю, что с вами, ребята? Всякий выпендривается. Вчера я троих спросил, никто прямо не ответил: «Боюсь, мол, и баста». Только: «Будь от этого толк, боялся бы еще больше». Ты думаешь, тебе и вправду это поможет? Наложил полные штаны, как и я, и устраиваешь фейерверк из жалких слов.

— Что такое? — вмешался Гайнич с картой в руках. За ним следовал один из молчунов.

— А ты сам погляди, что там такое. Да не трогай инструмент,

он наведен точно.

Ухмыляясь, Кляко отступил от стереотрубы. Гайнич припал к окулярам.

— Восхитительно, герр командир? Ну, каково?

— Война требует жертв, — сухо ответил Гайнич.

— А я-то и забыл. — Кляко сплюнул.

Гайнич молча изучал местность, лицо его было строго. Он сверял ее с картой. Тем временем в блиндаж вошел второй молчун с полевым телефоном и устроился в углу, позади надпоручика. Третий появился следом, закрепляя провода. В блиндаже стало тесно, и поручик Кляко вышел через другой ход. И невыносимо было видеть бесстрастное лицо надпоручика Гайнича, который все делал с таким видом, будто находился на полигоне.

— Гад, скотина! — пробормотал Кляко, не заботясь о том, что его может услышать командир.

— Слушай команду! — раздался голос Гайнича.

— Слушай команду! — повторил молчун в телефон.

Поручик Кляко шел, не оглядываясь, не в силах забыть вида Гайничева рта. Вот бы его разодрать! Он вспомнил, как Гайнич пинал молчунов, и бесился от их безразличия к ударам. Кляко захохотал.

Двое немцев с носилками. Лежавший на них, очевидно, был очень тяжел, потому что солдаты пыхтели, еле переводя дух.

— Готов? — спросил Кляко по-немецки.

Первый солдат бросил на Кляко дикий взгляд и что-то проворчал. Лицо убитого прикрыто грязным носовым платком. С носилок свешивается здоровенная желтая рука.. На рукаве видны ефрейторские нашивки.

Немцы свернули в боковой ход. Кляко остался на перекрестке — здесь было сухо. Он хотел побыть в одиночестве, но с наблюдательного пункта донесся торжествующий голос Гайнича:

— Во имя святой Барбары, огонь!

Телефонист повторил эти слова.

В воздухе просвистели снаряды, выпущенные по команде Гайнича, и долина откликнулась оглушительным эхом. Снаряды разорвались совсем близко, то ли на противоположном склоне, то ли на пашне — среди убитых. «Сегодня вечером надпоручик уйдет, и я останусь один. Буду слушать эти свистящие звуки и курить еще больше, еще больше сыпать проклятьями, потому что это будут снаряды, посланные мной, я буду приказывать и давать команду». Кляко отбросил сигарету и не смог выругаться. У него был вид застигнутого врасплох человека. Глаза были вытаращены.

Надпоручик Гайнич вел пристрелку батареи. Он переносил огонь с места на место, словно ощупывал землю перед собой, и проверял, где

она тверже всего. Немецкие окопы ожили, сопровождая выкриками каждый залп. Немцы находились здесь не первый день, понимали, что артиллерия как каменная стена. И эту стену возводил сейчас надпоручик Гайнич. Но не прошло и двух часов, как убило четверых. Советские снайперы были опасны, их пуля нашла и рыжего кельнера из Судет. Убитых немцы складывали в большую яму, а ночью, когда полевая кухня привезла обед и прибыли повозки с провиантом, мертвецов отправили на кладбище, к Хальшке.

Надпоручик Гайнич приблизил заградительный огонь к разбитой деревне. Снаряды рвались среди развалин кирпичных стен. Неожиданно из-за самой высокой выскочил «виллис» и тем же путем, что и танк, помчался по широкому проселку к лесу.

Гайнич не спешил его обстреливать, хотя расстояние между кирпичной стеной и лесом было не больше полукилометра. Он прицелился на глазок, продолжая обстрел, и «виллис» влетел в фонтаны земли. Кто-то из него выскочил, автомобиль перевернулся вверх колесами и загорелся.

— Урра! — взревели немецкие окопы.

— Ritterkreuz, Ritterkreuz, — начало скандировать какое-то подразделение, это выкрикивали все блиндажи, кроме тех, что были справа и ничего не видели. Тут застрочили пулеметы, защелкали винтовочные выстрелы и даже взвились осветительные ракеты. Казалось, небо сейчас лопнет и рассыплется на кусочки. Долина застонала и завопила человеческим голосом. Только девятеро на черной пашне молчали, но трое из них по-прежнему протягивали руки на восток, где сверкала стальная башня.

Поручик Кляко ничего не понимал. Особенно озадачил его немецкий унтер-офицер, который бросился ему навстречу и заорал, улыбаясь во весь рот:

— Gut, gut! Браво! — И тут же исчез.

Где-то заиграла гармоника, запели солдаты. В ответ на поющих посыпались мины. Они падали густо, бесшумно, словно летний дождь. Они не взрывались, не свистели, подкрадывались неслышно и рвались среди молодых буков. Гармоника фальшиво вскрикнула и смолкла. Пенье оборвалось. Полуоглохший, испуганный поручик Кляко вбежал в блиндаж НП. Кто-то истошно вопил.

— А-а, вот и барин пожаловал! — холодно встретил поручика Гайнич, но вслед за тем дружески похлопал его по плечу. — Что скажешь, старина? Я им показал!

— Ничего не знаю.

— Я накрыл русскую автомашину, дружище! Прихлопнул на месте.

— Отстань! Мне так хочется выпить, что за каплю рома я готов отдать сапоги.

Пока Кляко стоял в окопе один, засияло солнце и лужа заблестела, как стекло. Стекло! Бутылка! Ром! Эта навязчивая картина никак не покидала его. Теперь оставалась одна надежда на Лукана или на кого-нибудь из молчунов.