К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама
Шрифт:
«Понемногу тает звук» («Холодок щекочет темя…», 1922) – в соответствии с заданной в первой строке темой холода обыгрывается коллокация звук тает: к исходному значению уменьшения громкости, возможно, добавляется образ звука как замерзшего объекта, способного таять. К тому же звук здесь соотносится с кровью и ее шелестом. Шелест крови («Как ты прежде шелестила, / Кровь, как нынче шелестишь»), в свою очередь, можно воспринимать и как яркую метафору, и как не вполне прижившуюся в языке, но встречающуюся в литературных текстах калькированную с французского языка
«Я хотел бы ни о чем / Еще раз поговорить» («Я не знаю, с каких пор…», 1922) – здесь переосмысляется идиома говорить ни о чем: ее элемент предстает как отдельное понятие. Нечто подобное происходит в стихотворении «Эта область в темноводье…» (1936), в строках «Только чайника ночного / Сам с собою разговор»: субстантивируется выражение говорить самим с собой.
«Против шерсти мира поем. / Лиру строим, словно спешим / Обрасти косматым руном» («Я по лесенке приставной», 1922) – в первой из приведенных строк в редуцированном виде представлено выражение гладить против шерсти (‘поступать или говорить не так, как хотелось бы кому-то’). Идиома при этом буквализуется: шерсть оказывается косматым руном. Эти строки описывают свойства поэзии – по формулировке О. Ронена, «новая поэзия космата, как мир, но гладит против шерсти» [Ронен 2002: 87].
Интересно сопоставить этот фрагмент со строками из «Зверинца» («Козлиным голосом, опять, / Поют косматые свирели», 1916, 1935), где поэзия тоже предстает косматой, поскольку так воплощается козел из сочетания козлиная песнь, которое подспудно вводит в текст свое переводное значение (‘трагедия’) с его семантикой.
«Под высокую руку берет / Побежденную твердь Азраил» («Ветер нам утешенье принес…», 1922) – выражение брать под высокую руку (‘под покровительство’) здесь получает и буквальное смысловое воплощение благодаря эпитету высокий, который соотносится с «небесным» контекстом.
«Тварь, покуда жизнь хватает, / Донести хребет должна» («Век», 1922). В этих строках отчетливо узнается устойчивое выражение пока хватает жизни / сил (хотя грамматически оно выражено неправильно). Одновременно из-за изменения актанта глагол понимается в соответствии с его омонимичным значением: жизнь хватает (‘ловит’) тварь.
«На лбу высоком человечества» («Опять войны разноголосица…», 1923–1929) – коллокация высокий лоб (часто с идиоматической коннотацией ‘большого ума’) сопровождается образом гор («Как шапка холода альпийского») и поэтому прочитывается и в прямом значении.
«И светлым ручейком течет рассказ подков» («Язык булыжника мне голубя понятней…», 1923) – глагол течь в русском языке свойствен обоим существительным, ручейку — в прямом значении, а рассказу – в метафорическом.
«Кремнистый путь из старой песни» («Грифельная ода», 1923) – выражение старая песня (‘нечто общеизвестное, повторяемое’), на которое обратил внимание О. Ронен [Ronen 1983: 76],
«И известковый слой в крови больного сына / Растает…» («1 января 1924») – с одной стороны, коллокация в крови понимается метафорически, как во фразах это (например, свобода) у меня в крови. С другой – поскольку речь идет об извести как о некоем элементе, содержащемся в крови, образ можно понять буквализованно, в медицинском ключе (ср. известь в крови).
В строках того же стихотворения – «Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом, / Все силюсь полость застегнуть» – ироничное словосочетание рыбий мех (из-за отсутствия у рыб меха) приобретает реальное измерение: см. строку «То мерзлой рыбою стучит…» и образ щучьего суда [Ronen 1983: 231, 285].
Щучий суд заставляет обратить внимание на внутренние элементы выражения не обессудь (просьба не осудить) из строки «Не обессудь, теперь уж не беда». В свете темы суда в следующих строках («По старине я принимаю братство / Мороза крепкого и щучьего суда» [Ronen 1983: 294]) в выражении становится особенно заметным корень – суд. О самом фольклорном образе щучьего суда см. ниже.
«Давайте с веком вековать» («Нет, никогда, ничей я не был современник», 1924) – идиома век вековать (‘долго жить, проживать жизнь’) здесь раскладывается на два элемента и грамматически модифицируется так, что «век» становится для говорящего будто бы спутником, товарищем по жизни. Это создает семантическую рекурсию: (век) вековать надо «вместе с веком» (ср.: [Ronen 1983: 241]).
«Если спросишь телиани, / Поплывет Тифлис в тумане, / Ты в бутылке поплывешь» («Мне Тифлис горбатый снится», 1920–<1928>) – благодаря контексту выражение в тумане может быть понято двумя способами – буквально и фигурально: ‘город окутан дымкой, туманом’ или ‘город поплыл в глазах пьяного, видящего все как в тумане’.
«После бани, после оперы, – / Все равно, куда ни шло. / Бестолковое, последнее / Трамвайное тепло…» («Вы, с квадратными окошками…», 1925) – в разговорной фразе куда ни шло (‘так и быть, ладно’) высвобождается и наделяется самостоятельным значением глагольный элемент. Таким образом, шло будто становится сказуемым для трамвайного тепла.
«И только и свету – что в звездной колючей неправде» («Я буду метаться по табору улицы темной…», 1925) – в строке буквализуется представленная в редуцированном виде идиома только и свету в окошке, что
Конец ознакомительного фрагмента.