К себе возвращаюсь издалека...

Ганина Майя Анатольевна

Спали нынче в этом доме, завтра в другом, послезавтра в поле, в стогу сена, просыпались с росой, умывались росой, пили воду из колодчика, над которым висел деревянный корец: что все люди чистые — это подразумевалось. Шли дальше босиком, грубыми ногами по мокрой от росы, не пылящей еще дороге, неся за плечами все свое — и совсем немного, чтобы не тянули заботы: впереди люди, позади люди, накормят, дадут чем укрыться…

Такую идиллию я имею с избытком: вот уже шестнадцать лет езжу куда глаза глядят, куда хочу по всей стране. И правда, везде люди: голодной я еще не оставалась, без крыши тоже. Но устаешь с годами, и тогда в дороге настигает тебя тоска по неподвижности и бездумному созерцанию, по большому старому дому с деревянными некрашеными полами, там в большой, главной комнате

стоит большой стол — и много родных голов, склоненных над этим столом… Дом?.. Может, что-то в этом рода и сбудется когда-нибудь, но только примерно так, как у нашей Ирины Степановны. Ее большой дом начинается с огромной застекленной террасы, дальше — просторные крепкие сени, чулан, чердак, потом крытый тесом огромный двор, там разместились бы свободно пять коров и три лошади. Изба… Пять светлых окон, метров сорок полезной площади, разделенной на три комнаты — одну большую и две маленькие. Новый диван, новая радиола, новые высокие кровати с панцирными сетками, крашеные крепкие полы… И одна махонькая быстрая старушка во всем этом великолепии. Еще приходит ночевать десятилетняя внучка, «мышка» — тихо-озорная, черноглазая, с черной челкой. Сын-рыбак живет тут же, в Самолве, у него свой дом, дочь тоже живет своим домом, другая дочь — в Сибири, и сын второй там же, младшая дочка умерла недавно от рака. Меньшой сын, Иван, плавает на Балтике. Это его и его будущую жену ожидает большой пустой дом, Иван с году на год обещает рассчитаться, осесть в колхозе, да только, мне кажется, вряд ли: затянула его вольная, безалаберная жизнь. Правда, он не ровня Шуриному Ване: деньги матери посылает щедрой рукой и подарки привозит богатые, от души — любит мать. Прислал недавно триста рублей на телевизор, осенью Саша-рыбак поедет в Гдов, привезет старой домашнее кино. А дом пустует пока.

И вот Ирина Степановна потчует нас, случайных постояльцев, попавших в эти запущенные хоромы:

— Ешьтя, девки, ешьтя! Рыбу ешьтя!.. Да куда ее дявать, новая будя!..

— Откуда же еще? — спрашиваю я. — Плотка ведь в мае ловится.

— В мае… — соглашается Ирина Степановна. — Ноньми мало ей было… Ну ляшшей Сашка принясет, дак… Ешьтя! В етом доме не розогрявают! Поистишь, да што не доели — борову!..

И несет и несет на стол: рыбу вяленую, лук, творог, картошку, свое варенье из голубики и из «чарницы», пироги с ягодой, белый хлеб, печенный дома, прекрасно пахнущий хлебом, пресные блины, картофельный суп со с в о и м и консервами, молоко, простоквашу, сметану… Что из того, что мы десятой доли не съедим, что, уезжая, за все заплатим: не странницы, и командировочные нам платят не как студенткам. Разве заплатишь за это ясное не ожидание платы, за широкой рукой случайным чужим людям брошенную на стол скатерть-самобранку? У меня есть — так что же жалеть? Земля еще родит, лес, озеро еще одарят…

— Ешьтя, девки! Кисло молоко ешьтя! Сыпьтя сахару, сыпьтя! Творог ешьтя, завтра свежий буде… Ложись, ложись, ты на ету постелю лягешь, а ты на ету, в другой комнате! В етом доме и спать негдя?..

Спать в этом доме, слава богу, есть где. Можно с комфортом роту солдат разместить. Эх, сюда бы расторопную невестку, чтобы побелила печку и покрасила подоконники, обмела стены и шкафчики, вычистила кастрюли, которые покрываются все новым и новым слоем сажи на криво горящей в сенях керосинке.

— Пущщай яё коптит! Ена всягда так коптит. Тябе воды налить умыцца? Я принясу!

Не успеешь рта раскрыть, бабка тут уже — вернулась с двумя полными ведрами воды: вертолет, а не бабка, хотя ей и шестьдесят девять лет. Мы, конечно, воду себе носим сами, но если не углядишь, бабка с водой ли, с картошкой ли горячей (к дочери слетала, взяла: варить долго, а мы на минутку перекусить заскочили) — уже тут как тут. Такая великолепная бабка — одна в доме, в таком прекрасном, просторном, на совесть выстроенном доме, о котором можно только мечтать, — господи, да что же это делается на свете, если такие дома пустуют?

Ставила его Ирина Степановна сама, лет шесть назад: старый сгорел. Помогал, конечно, колхоз и деньгами, и лесом, и транспортом, но размах был бабкин. Отгрохала хоромы с надеждой на молодую семью. Придет Иван домой,

будут внуки, невестка, будут люди в доме, скотина в необъятном дворе. Будет на кого покричать, покомандовать немного, а вообще-то пусть живут сами, как хотят. Она устала.

То, что она, быстрая и непоседа, все-таки устала, чувствуется иногда в том, что сядет вдруг, как бы посреди фразы, положит руки на колени, потушит глаза.

— Ну вас к бесу! Готовьтя сами. Вон картошки наваритя… И корова, ну яё к бесу! Продам. Ваня пише: мама, продай или так отдай, у кого нет. На што тябе с ней возицца?..

Конечно, ей трудно с коровой: надо ходить в очередь пасти, надо сено готовить на зиму, разве старухе накосить столько сена?

Мы начинаем в две руки чистить картошку, бабка, посидев и поглядев сердитыми глазами в глубь себя, схватывается, влезает промеж нас:

— Вот! В три-то руки быстрея… Чисти, чисти, ничего, съедим!.. Дю-ю, бес, гнилая онна!.. Картошка старая, новой нету ишшо, лето холонное да без дожжей, дак…

Бабка наша — страшная матерщинница, председатель, когда помещал нас к ней, предупреждал ее, оказывается, чтобы не ругалась. Куда там!.. Особенно достается от нее немцам:

— Ето скольки ены на нас разов уже ходили? На моёй-то памяти?.. Александр Невский — раз, в германскую — два…

Мы смеемся, бабка, поняв, в чем дело, хохочет с нами вместе. В эту войну ей, с оравой ребят, да еще жене сельского активиста (муж ее до войны был бригадиром у рыбаков, потом секретарем партийной организации колхоза, был даже награжден каким-то орденом), пришлось, конечно, нелегко. Но — вот человеческая натура во всем, даже в том, что вспоминается, себя покажет, — вспоминает Арина в основном не тяготы (один раз только вспомнила, как уходила с ребятами из села, гнала с собой корову, и как встретились ей отступавшие красноармейцы, и как она их поила молоком, а красноармейцы очень совестились, что отступают, и жалели и Арину и маленьких ребят), а то, как ругалась она с немцами да с управляющими по разным поводам. Вспомнила, как один немец сказал ей: «Дурак русский, который строится. Мы его дом снова: вот!» — и спичку зажег. «Я ему говорю: фига с маслом!» Бабка употребляет тут, конечно, более сильное выражение. Победно вздергивает голову и смеется хрипловатым отрывистым смехом.

Смешная наша бабка. Большелобая, нос дулькой — и тоже весь почиркан морщинами, нижняя губа энергично округлена сковородничком, глаза круглые, как у курицы, и смотрит настороженно, даже будто враждебно, но вдруг засмеется низко, хрипловато, по-мужицки: «дю-ю, бес!» Не кинозвезда, конечно, но мировая бабка.

Приносит нам групповую фотографию, заправленную под стекло и в рамочке, и мы с удивлением видим там, рядом с молодой еще Ириной Степановной, Николая Черкасова. Оказывается, он наезжал сюда часто, когда снимался в «Александре Невском», чтобы проникнуться духом места. Вороний камень всего километрах в семи отсюда, сейчас он под водой: озеро наступает.

— Это секлетарь райкома, — показывает Ирина Степановна, — это председатель нашего колхоза, это мужик мой, а это я. Уху мы им делали, а потом сниматься стали. Черкасов говорит: смотрите на меня все и смейтесь! Вот. Он потом ешшо приязжал, говорит мне: «Ты меня в кино видела?..» Ково я там видела, говорю, я и в кино-то ня хожу, ково мне там делать…

И молодой Ирина Степановна не была красавицей, тот же нос дулькой, тот же слишком выпуклый лоб, но лицо живое, веселое, видно, и в молодости была востра на язык, потому и нравилось покойному Черкасову поговорить с ней, попикироваться.

И конечно, поработала Ирина Степановна на своем веку досыта. Это ею да ее ровесницами ставились, начинались и держались колхозы. Это они нас кормили во время войны, да и после: десять лет только не работает в колхозе бабка Арина.

— Двоя на передних веслах, двоя на вторых, один сзади. На веслах в озеро, да с озера — руки болят, дю-ю, бес!.. А тяперь — что? Ту-ту-ту на моторе! Едешь — сиди. Сети выбрал — сиди… Опять ту-ту-ту — и дома. Раньше пришел с озера, бригадир ешшо пошлет позем возить или полоть. А тяперь приехал с озера — и сиди себе. Это разви тяперь работают? Мне бы вот сейчас работать: сиди, денежки полукай! Дю-ю, бес!..