К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
— Выбей яво, Вовка! — весело советуют рыбаки, а я удивляюсь: «Вовка»? Пожилой на вид мужчина, года рождения, если судить по наколке, тысяча девятьсот двадцать седьмого… Вот что значит жить там, где родился, среди ровесников, так и не почувствуешь, что состарился, так и умрешь «Вовкой»…
— Это он пустой шел, и мы все по очереди откачивались, — объясняет нам парень в беретке. — А ежели бы нагрузили да вдвоем шли, как обычно бывает, ну и все. Ни за что бы не вычерпаться!..
— Болт выбил, дырку живую сделал, — недоумевает Алексеев, — а вода не иде…
— Давай все болты повыбей, она и теч ня буде! — шутит
— Ты поболтал — и уехал! — обрывает его Алексеев. — А нам роботать в озере, не на берягу!..
Председатель, помалкивая, сидит рядом с Алексеевым на корточках, тоже внимательно смотрит под киль. Я не думаю, что он точно знает, как там устроена эта лодка, не думаю тем более, что, поразмыслив, он даст рекомендацию, как устранить течь. Да и не его это дело — с топориком ремонтировать каждую лодку или лежать под неисправной машиной. Это дело специалистов, а он просто сидит на корточках, слушает, хмурится, даже не говорит почти ничего, только переживает. Но я чувствую, что его присутствие вроде бы как-то подталкивает мужичков. Не на заводе, время не нормированное, привыкли все делать с раскачкой, а тем не менее время и тут — деньги. Пока они здесь топчутся вокруг лодки, чешут в затылках, ряпушка не ловится, деньги колхозу не идут. Да и бригаде не идет выработка, не выполняется план, но рыбаки соображают это как-то неостро. На берегу тепло, ночуют дома, заработают чуть меньше — что из того?..
Вот Алексеев, пожалуй, тоже, как и председатель, из породы добросовестных — потому и худой такой и лицо озабоченно сжато в горстку. Лысенко присутствием своим как бы гасит смешки вокруг его хлопотливых дотошных стараний понять, что же с лодкой, где течь.
Кто-то пошутил:
— Колхоз большой, правда, Стяпан Палыч? Что я десять-то человек утоплю? Какой убыток, скольки ены стоют?..
Степан Павлович обернулся и то ли улыбнулся зло, то ли просто зубы показал в недовольной гримасе. Алексеев шутку мрачно проигнорировал.
— Списать яё! — неуверенно подал реплику механик.
— Списать! — высунулся из-под киля лодки Алексеев. — Таким куском-то кидаться!.. Списал! Если колхозу на каждое звено брать по таких две штуки, то когда мы оправдаем?.. Доска-то везде крепкая, почему же в киле не устранить течь?.. Списать!..
Тирада эта искренняя, она производит впечатление, и рыбаки, посовещавшись, решают просмолить как следует везде киль, вставить болты и тоже просмолить возле, а потом столкнуть лодку на воду и поглядеть «тяке или не тяке?». Все они сообща начинают заниматься ремонтом, только механик стоит возле, руки в карманы и ворчит:
— Ну, если ты колхоз так жалеешь, собя не жалеешь. Выйдешь в озеро, да в ночь…
Председатель, вдруг успокоенный, поднимается, идет к газику, мы следом. Механик остается. На следующий день я спрашиваю Лысенко, как лодка, не поедем ли мы нынче взглянуть, чем кончилось дело. Но Степан Павлович почти равнодушно пожимает плечами:
— А зачем туда ехать, другие дела есть… Там все в порядке: болты на место поставили, просмолили и не текет. Завтра в озеро пойдут…
Дела другие есть. Последние дни нашего пребывания в Самолве председатель ездит по бригадам, проводит собрания. Главный вопрос повестки дня — сенокос, явка стопроцентная. Таких сражений — правда,
— Чего Григорьев вопя? Рот ростопырил!
— Ванечка Григорьев, чужим-то бабам не руководи, надо свою заиметь!..
— Два человека у них на рыбозаводе работают, а корова на бабку пишется! Ни одного воза в прошлом годе в колхоз не накосили!
— Он на озеро на заре едет, а ты грабить идешь!
— Ишшо и крынку молока бяре!
— Тут гостей у нас много понаехало, молоко-то они хлебают!
— Пойдут и гости косить, все зависит, как мы проценты нынче определим…
— Правильно определим — нам справки ня будут носить!
— Пушшай справками корову кормят!
— Сначала колхозу накосил, а потом уже личное!..
Наконец-то и мы, городские, усваиваем, в чем дело, из-за чего ломаются копья. В колхозе четыреста пятьдесят пять голов крупного рогатого скота, для того чтобы обеспечить его и овец до весны сеном, нужно заготовить приблизительно восемь тысяч центнеров. Коров в личном стаде тоже надо сеном обеспечить — никуда не денешься. Ну вот, правление, а следом за ним каждая бригада определяют, сколько всего имеется косцов и сколько каждый должен скосить, чтобы обеспечить свою корову и дать проценты со скошенного в колхоз. Идет бесконечная баталия — кому косить, и сколько, и на каком участке, и сколько должны косить рыбаки, а сколько механизаторы, и почему телятницы не косят, не давать им тогда сена: неважно, что от телят не отойти и что едва ли не главные деньги на счету колхоза от животноводства…
— В прошлом годе начала наша бригада второго июля косить и косили до пятнадцатого августа! На пятьдесят восемь коров и двадцать пять лошадей! В личном пользовании сто голов — за неделю накосили!..
— Борякова приде на проценты копить и ляжи там, а ты рубаху потишь! Надо участком давать!..
Степан Павлович стоит у стола, покрытого кумачом, опираясь кулаком об угол, смотрит неподвижно в зал. Невысокий, с широкой шеей, над загорелым лбом — дымок вьющихся волос. Резкие складки возле губ, привычка вытирать рот горстью.
Наконец он перекрывает гул и гам голосом:
— Косыть будем?
Тесный клубик начинает умолкать, — так каша прекращает клокотание, когда в костер плеснули воды.
— Будем! — отзывается кто-то.
— Лишь бы трава была!..
— Так давайте предлагайте, куды мне вас прежде везти косыть. Где трава поспела?
Снова поднимается гам, выясняют хором, где трава лучше, где хуже, где надо начинать косить раньше, где потом, кому ехать туда, кому сюда…
Когда Степан Павлович говорит, то улыбается, и глаза у него светятся. Улыбка присутствует на его лице во время диалогов с залом почти постоянно, как у циркача в трудных ситуациях.
— В августе скапливаются все работы: лен теребить, уборка, посевы. Сенокос до августа надо окончить! — терпеливо напоминает он бестолковому существу, гомонящему в зале. По отдельности это существо состоит вроде бы из взрослых людей, однако, собранные вместе, они вдруг становятся непонятливы и озорны, точно дети. — А в сентябре вы побегите за клюквой…
— А мы с двадцатого августа побежим! — выкрикивает какая-то молодушка, и зал гогочет, не слушает трезвых слов, обращенных к нему, забывает, что время идет впустую и дела ждут.