К себе возвращаюсь издалека...

Ганина Майя Анатольевна

Степан Павлович расчленяет существо на личности:

— Дарья Ивановна, сядь, что ты там стенку-то подпираешь?

Одного выделили — остальным неосознанно завидно, что не его, по-ребячьи хочется выделиться тоже, для того орут, надрываясь, несмешное:

— Иди-иди, посиди в последний раз!

— Дю! В последний! Что она, помирать буде?..

— Бросьте вы арабски сказки разводить! Коровы прогнались, а вы все рты ростягаете!..

— Косыть будем? — снова терпеливо напоминает председатель.

— За нами дело не станет, Стяпан Палыч! Лишь бы трава была.

— Все равно нам косить. Эстонцы к нам не приедут, не скосят…

Вот

и улегается шум, успокаиваются в этой бригаде. Завтра пошумят и успокоятся в другой и третьей, потом в четвертой. А потом будет скошено сено, вытереблен лен, посеяны озимые и собрана клюква. Пройдет зима, и наступит весна, и все начнется сначала. Человек, который стоит у стола, покрытого красной скатертью, — обыкновенный человек со своими слабостями и недостатками. У него уже больное сердце и расшатались нервы за пятнадцать лет такой работы. Он получает гарантированную, но не такую уж большую зарплату — и никто не обязывает его ночью вспоминать, где, на какой кочке земля просохла и можно начинать сеять; о том, что надо кастрировать баранчиков в частном стаде, а то вот опять откуда-то взялись апрельские ягнята, а они слабенькие, большой падеж, надо добиться, чтобы овцы ягнились не позже как в декабре — январе, пока у них еще много сил и ягнята рождаются крепкие, не болеют. Его никто не заставляет думать об этом по ночам, а он думает, ворочается с боку на бок, не может заснуть. Не свое ведь вроде это хозяйство — общее. Так кто его и других, подобных ему, заставляет принимать это общее так близко к сердцу — вот что меня удивляет.

Первый час ночи: ясный день за окном понемногу начинает переходить в сумерки. Звякает щеколда калитки, отворяется и с грохотом закрывается дверь в сени, потом в избу.

— Девки, спитя?.. — удивленно вопрошает на весь белый свет наша неугомонная бабка. — Спят, спят!.. — разочарованно отвечает она себе и, что-то свалив по дороге, проходит в комнатушку за печкой, ложится, затихает…

8

Ну вот, мы в Волкове — конечном пункте нашей экспедиции. Тут всей деревни — семь домиков: два на берегу озера и пять по склону, темнеют в зелени палисадников далеко друг от друга, точно хутора.

Тишина. Пройдет женщина или старуха с ведрами, оглянется на нас, по-цыгански сидящих с вещами у дороги, поздоровается, спросит, к кому мы приехали, обнадежит: стада прогонятся, Оля придет. Косить пошла за восемь километров, «печынка» у ней в той деревне куплена. Топятся бани на задах: суббота. Озеро черной слезой вытянулось бесконечно меж невысоких холмов, по тому берегу кудрявятся бесполезные заросли ольхи, зеленые лепешки островов застыли в черноте воды. Болтается недалеко от берега одинокая посудина: не лодка, а словно бы два корыта, выдолбленных из одного ствола — «камейка». Человек не торопясь выбирает сеть.

В высокой траве у подножья бугра пасется гнедая кобыла с жеребенком и поодаль от них — жеребец. Все четыре или пять часов, пока мы сидим в ожидании, маленькая кобылка, точно челнок, непрестанно носится от матери к жеребцу и обратно. Только ее рыжая спина с полосой и пушистый лисий хвост видны, когда она озабоченно и стремительно продирается в траве, словно депеши носит. Жеребец волнуется и ржет. Маленькая дурочка, потыкавшись в морду матери, прислушивается к сердитому ржанию и летит обратно.

— Компанию собирает, — объяснил нам управляющий. — Не понимает, что мать на веревке и вожак тоже. А ен волнуется: ему

косяки надо водить…

Сюда нас довез попутно директор совхоза Николай Васильевич Кондратьев: у него, по счастью, оказались дела в этом отделении. Волково — одно из отделений Духневского совхоза. Всего отделений четыре, а деревень в них сорок четыре, но больших мало — по пять — десять домиков. Общая площадь совхоза — двадцать пять тысяч гектаров. За день все деревни не объехать.

Директор посоветовался с управляющим, и выяснилось, что есть тут один-единственный дом Ольги Егоровны Рыбаковой, куда нам можно попроситься на жилье. В остальных либо в отпуск из Ленинграда родня приехала, либо детей много, либо изобка тесная — только старику и старухе поместиться. А тут дом просторный, и хозяйка живет одна: муж в больнице, туберкулез в последней стадии. Только вот Ольга Егоровна ушла косить, придется ждать ее.

Нас осталось трое: студентки уехали из Пскова в Москву, чему Вера Федоровна откровенно рада — как гора с плеч упала ответственность. И сразу наша начальница преобразилась: из глаз ушла озабоченность и строгость — просто маленькая курносенькая женщина, которая много моложе нас с Екатериной Ивановной и потому, естественно, чувствует себя с нами почти девочкой.

Погнались стада, повышли к плетням редкие женские фигурки, зазвучали в отсыревшем воздухе призывные причитания: «Бася-бася-бася, Мань-Мань, Барыня, Барыня, иди-иди, Барыня…» Блеяние овец, мемеканье коз, мычание коров.

И тут показалась на дороге наша хозяйка. Среднего роста, плечистая, лицо большое, озабоченное, темные с сединой волосы гладко убраны под платок. Повернула к нам голову и даже не улыбнулась, только озаботилась еще больше.

— Девочкы, вы мяня давно так ждете! Косить я ходила, у мяня там печынка в соседях куплена…

После я прочла, что в Архангельской области есть слово «пецищо» — надел земли в деревне. Ну и тут приблизительно значение это же. «Опекун», «опекать», «печься» — вероятно, этот же корень.

— Идитя за мной етой стяжиной…

Мы слышали тут после: «стега», «стежина», «стежинка» — и ни разу «тропа». Огорчались, что в литературном языке «стежка» твердо ходит лишь в качестве колорита к деревенскому пейзажу. Много все-таки хороших слов незаслуженно порастерялось в дороге. Даже упомянутое уже мной «вороны граяхуть», от которого пошел вполне употребляемый в девятнадцатом веке «вороний грай», теперь в ходу лишь в иных стихах, для колорита. А птичьи голоса у нас оглаголены весьма скудно: воробьи чирикают, вороны каркают, грачи кричат, кукушка кукует, ну, а все остальные — свистят… А между тем, хотя одна ворона действительно каркает, прислушайтесь к вороньей стае, что они делают? Именно «граяхут».

— Скосили свою печинку? — спрашиваем мы, идя следом за Ольгой Егоровной.

— Скосила, на островенки смятала.

— Куда?..

— Вешала такие. На островенках оно ня плотно садится и ветярок продувае, если дожжик, оно не сгние… А так, когда сухое, дак в круглый омет кладут.

Я после видела везде тут в деревнях эти «островенки»: восемь высоких жердей с оставленными сучками, воткнуты на расстоянии шестидесяти сантиметров друг от друга, поперек они связаны двумя слегами. На них навивается скошенная трава или недосушенное сено, подпирается палками для верности — сено прекрасно в этих островенках провяливается, и дожди ему не страшны. Сооружение — достойное того, чтобы его применять в местах влажных, коих у нас по Союзу предостаточно…