К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Сидеть на месте наша бабка не любит: если мы приезжаем, промотавшись день на председательском газике, часов в девять — бабки дома не застанешь. Ушла «в соседи», где такие же старухи и старички играют в карты, болтают остроумно: мы заметили это за своей бабкой, очень она любит и ценит острое слово. А то скинутся на бутылочку красного, песни поют.
Ночи сейчас светлые. Время одиннадцать, солнце будто бы зашло, а на улице белый пасмурный день: читать можно. Ложимся, начинаем с грехом пополам задремывать — в первом часу наконец ползут в окна сумерки. И тут заявляется бабка. Громко хлопает дверью:
— Девки, спитя?! — Можно разбудить бы и мертвого, но мы не отзываемся, хотя бабке
Через некоторое время приходит наигравшаяся «мышка»: малышня, пользуясь светлым временем, едва не до часу ночи гоняет по улице.
— Галька? Двери заперла? Пальтушку на дырку брось, не то кот опять припрется… — громким шепотом руководит бабка.
«Мышка» бормочет что-то в ответ, слышно шарканье босых ног о стенку, скрип пружин, затем вперемежку шепот то старческий, то детский:
— Ноги-то холонные, как рыба, грей давай…
— Бабунь, а когда мы мимо Вовкиной избы бяжали…
— А ты яму ня давай спуску…
— А я яво промеж крыльцев палкой охоботила…
— Дю-ю, бес, убьешь так!..
— Я тихонько…
Потом шепот стихает, и по всему дому раздается дружный многоголосый храп. Я ворочаюсь, не могу заснуть, кляну себя, что не взяла снотворного, надеясь на «здоровую усталость»… Если бы ходить — конечно, была бы она, эта здоровая усталость, но мы с председателем ездим на его газике, потому усталость есть, а сна нет…
7
Бабка наша председателя ругает последними словами.
Несколько дней назад, когда никто так и не осмелился перевезти часовню, стоявшую в скверике посреди села (правление решило установить на этом месте памятник погибшим воинам), Степан Павлович сам сел за руль трактора и перетащил сани с часовней на окраинную тихую улочку. Перевез он часовню аккуратно, так что в ней ничто не сломалось и не разбилось, на новом месте подвели под нее хороший фундамент, и, когда мы туда заглянули, все иконы уже стояли в киоте, полы были вымыты, везде в изобилии висели кружевные прошивки, вышитые салфетки, тюлевые накидки, бумажные и живые цветы — изнутри часовня походила на тот «салаш», который деревенские девчонки старательно убирают цветными лоскутками, играя в «дочки-матери».
Тем не менее, хотя вроде бы все было сделано деликатно, бабки председателя ругали. Степан Павлович к религии и всяким там религиозным чувствам относится раздраженно-недоуменно, как к подзатянувшейся блажи, и не скрывает этого. До самоловской интеллигенции не дошло и, пожалуй, не скоро дойдет распространившаяся среди нас, горожан, некоторая умиленность по отношению к иконам, церковной музыке, обрядности — для нас это все кусок русской истории, нечто безвозвратно принадлежащее прошлому. Для Степана Павловича религия пока что неприятная действительность.
— Вот они у меня где сидять! — председатель сердито стучит себя по загорелой крепкой шее. — Все престолы выучыл на память. В Самолве — троицын день и крещенье, в Кобыльем городище — Михаил Архангел, в Рудницах — Петров день, в Острове — спас, в Путькове — Иоан Богослов, покровитель рыбаков, в Заходах — Михаил Архангел и Петров день, в Верховье — Иванов день… Четыре бригады, тринадцать деревень. В одной престол отгуляли, в другой начинають…
Большинство молодых мужчин и женщин тут ни в церковь, ни в часовни не ходят, последние существуют лишь заботами бабок, однако престолы празднуются в деревнях вполне старательно. И часовенку в Самолве стронуть с места опять же никто, кроме председателя,
В тридцатых годах в одной из ближних деревень переоборудовали по моде времени часовню под зернохранилище, и надо было снять крест. Вызвался некто Крысанов. Полез на крышу, сбросил крест, произнеся слова: «Если есть бог, на воде сгорю!..» Спустя год поехал Крысанов зимой через озеро в Островцы, повез на почту казенные деньги («Конь у него хороший был, рыжий, большой!..») и где-то на середине пути загорелся, лежа на соломе в санях. Деньги целы остались, сани целы, солома чуть обгорела — сам же Крысанов сгорел в уголь. («Глядим, огонь какой-то бегае, хто там гори?..») Ирина Степановна с мстительной жестокостью рассказывала, как привезли Крысанова днем в контору и как все бросились смотреть, ее же мужики не подпустили, потому что ходила она тогда на последнем месяце, а обгорелый труп был очень страшен. Случай этот прекрасно помнят все, даже Степан Павлович, служивший в то время здесь в пограничниках, говорит, что действительно было такое и расследование велось, но ничего и никого не нашли. Предположили, что Крысанов загорелся, облившись эфиром, который тогда был тут популярен, как согревающий и охмеляющий напиток. Случайность, но все-таки «сгорел на воде» — и к часовне, спустя тридцать пять лет, никто не решился подступиться, на председателя смотрят с ожиданием: «А с тобой что будет?..»
Нам еще в Подборовье рассказывали, что в Кобыльем городище церковь старая, выстроенная в Озелицах, на месте Ледового побоища, лет через сто после битвы, в ознаменование победы. Потом, поскольку это место залило водой, церковь перенесли в Кобылье городище. В свободный вечер мы решили сходить, взглянуть на церковь, тем более что дорога до нее не дальняя и приятная.
Надо сказать, что Самолва — село зеленое, избы крепкие, просторные, покрашены в разные нарядные цвета, у окон — резные наличники. Сохранились в селе и два старых кирпичных дома, один принадлежал раньше купцам Петуновым, другой Захаровым — те и другие занимались перепродажей скота и рыбы. Внутри эти дома уже ветхие, но внешним своим видом, темным старым кирпичом они украшают село, придают ему традиционность какую-то, говорят о том, что люди здесь живут искони, что разрослось село не вот сейчас, а давно.
И расположены тут избы не скучно, порядками, в два ряда, как обычно строятся придорожные села, а сообразуясь с причудливым рельефом берега. Дороги везде песчаные — потому улицы имеют непривычно нарядный вид: ощущение, что нарочно песочком посыпаны. Свернув с главного проезда, вдруг выйдешь на зеленую лужайку, в желтых одуванчиках. Там пасется белая лошадь, стоит зелененький деревянный домик часовни, на крылечке возятся с замком две старухи в широких юбках и белых платочках, повязанных концами вперед, а молодая баба неподалеку прямо посередине лужайки доит корову. Деревенская идиллия… Тут же рядом — арочный мостик, перекинутый через протоку, черная тихая вода, камыши возле берегов и желтые кувшинки…
Похожая дорога через сосновую рощицу, мимо садов и зеленых лужаек, а после — берегом озера и через поле, ведет к Кобыльему городищу. Улицы там заросли травой, возле каждой избы уложены стожками наколотые дрова, на кольях изгородей выветриваются коричневые крынки, а посреди дороги, словно символ малоподвижности здешней жизни — дремлет полувыпряженная из телеги лошадь.
Церковь оказалась небольшой, с голубыми низкими луковицами куполов. Высокий шатровый купол звонницы был в лесах, и кто-то там стучал упорно молоточком. У входа в церковь висела охранная доска, где, как объясняла нам когда-то Прасковья, было написано: «Кто нарушит этая правила, тот покарается строго законом…»