Кабахи
Шрифт:
В дремучей чаще черных усов председателя мелькнуло некое подобие улыбки.
— Ну, теперь уже ничем не поможешь. Надо было заранее нам с тобой посоветоваться по этому вопросу.
— Чужая беда — под забором лебеда… Мне не до шуток, Нико.
— Говори, чего ты хочешь?
— Дал ты мне те три ряда?
— Дал.
— Так зачем же он пришел и собрал мой виноград?
— Знать не знаю!
— Вот напасть! А кто же знает?
— И этого я не знаю.
— Как же так — не знаешь? Сказал ты мне на правлении, что эти три ряда — мои?
— Сказал.
— Какие
— Ты просил его прийти и собрать виноград?
— С чего бы я стал просить?
— То, что собрал, он к тебе принес?
— Кабы принес, так я сюда бы не явился!
— Присвоение плодов чужого труда без разрешения хозяина называется воровством. Подавай на него жалобу.
— Жалобу? Куда?
— Куда следует.
— Кто мне поверит? Весь свет считает его святым.
— Поверят! Святые часто оказываются грешниками! Он уже был не так давно уличен в воровстве.
— Так ведь, говорят, не доказано!
— Доказано. Я его вызволил. Чтобы спасти доброе имя колхоза. Жалуйся!
— Да как тут жаловаться?.. Он же не домой к себе виноград унес! Ну хорошо — вот я пришел и жалуюсь!
Глаза председателя сощурились, превратились в щелочки, густые усы тяжело нависли над толстыми, презрительно искривленными губами.
— Так, значит, вы все решили рвать колючки руками председателя? А сами ничего делать не хотите, только ушами хлопаете? Чуть ли не полдеревни кинулось в город, ворвалось в райком: дескать, Реваз честный человек, отпустите его. О чем вы тогда-то думали? Ты ведь тоже, помнится, был с ними!
— Что поделаешь, Нико, — сказали мне пойти, я и пошел.
— Значит, заставили пойти?
— Ну, заставили.
— Силой?
— Силой, ну да!
— Ефрем! Я тебя знаю так же хорошо, как собака свою похлебку! Грязная у тебя душа. Где ты шныряешь украдкой и о чем за спиной шушукаешься, мне тоже известно. Думаешь, я не знаю, полагалось ли тебе еще по норме земли? Только я не поглядел на это, нарастил тебе участок, подумал — пусть пользуется, для крестьянина не жалко, оценит, будет благодарен.
Ефрем покраснел, отодвинулся от стола.
— Как это — не полагалось?
— А вот так — не полагалось.
— С чего ты взял? Вон она, ваша комиссия, и уж обмерять она обмеряла раз десять, не меньше.
— Ефре-ем! Я только того не знаю, на каком облаке господь бог восседает, а уж что на земле творится — от меня не укроется. Благословенна наша матушка-лоза, — попробовав ее сока, праотец Ной воду предоставил животным. Если бы ты пришел с этим делом ко мне в контору, я вытолкал бы тебя за дверь. Ну, а сейчас — вставай и уходи с миром.
Ефрем поднялся со стула.
— Значит, нет справедливости на земле!
— К бы не было справедливости — вот тогда виноград с этих трех рядов собрал бы ты, а не Сабеда.
— Значит, все это делалось с твоего соизволения?
— С моего соизволения.
— А что же мой труд — выходит, он зря пропал? Хоть его мне возместите!
— Ты, кажется, сказал, что Реваз со своей шайкой собрал, виноград в саду у Сабеды?
— Сказал.
— Что же это за шайка была?
— Деревенские
— И сколько же Сабеда заплатила им?
— Нисколько. Так, говорит, за спасибо помогли.
— Что же это ты, добрый человек, — если у деревенских ребят хватило совести бесплатно потрудиться ради одинокой несчастной старухи, прилично ли тебе с твоей седой головой возмещения требовать?
3
Шавлего ясно видел, как ко лбу его приложили раскаленное железо и сожгли ему кожу от левой брови до самых волос. Так кладут тавро на породистых лошадей. Жгучая боль пронизала его голову. Краешком глаза он заметил Купрачу: заведующий столовой резал большим ножом по широкой доске скатанное наподобие колбасы тесто для хинкали. Длиннющая была колбаса, конца не видно. Купрача, стоя перед доской, взмахивал ножом — куски получались одинаковые, каждый такого размера, какой нужен для одного хинкали, и удары ножа были мерные, одинаковые, — он ведь мастер своего дела, этот Купрача.
Тук-тук!
Тук-тук!
Постепенно этот стук стал громче, сильней, словно Купрача вместо ножа взялся за топор. Шавлего слышал шум Алазани — нескончаемый гул стоял у него в ушах. Должно быть, Купрача вел машину вброд через реку, направляясь в Алвани. Потом зашептались, зашелестели раздвигаемые по дороге ветви лесной чащи. Шавлего почувствовал приятное щекочущее прикосновение мягкого моха к щеке, почуял запах грибов и полевых цветов. Поле было усеяно земляникой. Спелой, сладкой как мед земляникой. Он ел и ел ягоды, никак не мог оторваться. Солнце так нагрело их, что они обжигали губы. Шавлего забыл и о Купраче, и о раскаленном железе, приложенном ко лбу. Он нашел огромную ягоду — величиной с человеческую голову, схватил ее обеими руками и припал к ней. Теперь уже не только губами, а всем телом впивал он дивный душистый сок. Какое блаженство! Боже! Да не иссякнет изобилие полей, да не заглохнут их ароматы, и шепот ветвей в лесу, и, время от времени, веяние свежего ветерка.
Сквозь шум алазанских волн он различил голос Русудан. Она звала издалека:
«Шавлего! Мой Шавлего! Мальчик мой дорогой!»
Сладко было слышать голос Русудан — так же сладко, как впивать земляничный сок…
Боль усилилась. Тавро на лбу жгло жестоко. И вся голова была так раскалена, что уже и ветерок не помогал — прохлады не чувствовалось. Купрача исчез — а в висках вновь раздавался мерный стук его ножа. Ритм ускорился, стал более частым. Теперь мох закрывал почти всё лицо. И по-прежнему звала Русудан — уже где-то совсем близко:
«Шавлего! Шавлего! Мой богатырь! Мальчик мой! Большой мой мальчик! Жизнь моя».
Шавлего открыл глаза. Его лицо было покрыто мхом, и он ничего не увидел. Он два-три раза моргнул и почувствовал, как ресницы его коснулись чего-то мягкого. Повеял горячий ветерок, запутался в его усах. Шавлего запустил пальцы в длинные, свисающие пряди мха и снова припал губами к огромной ягоде земляники.
— Шавлего! Милый! Очнулся наконец! Ну как ты, больно тебе? — Русудан приподняла ему голову, заглянула в затуманенные глаза.