Кафка. Жизнь после смерти. Судьба наследия великого писателя
Шрифт:
Шум, сопровождавший слушания, стих. Наступило время Евы. Бледная, но полная решимости, она вошла в зал суда. «Законность? Справедливость? – проговорила Ева, открывая тяжелые двери, ведущие из вестибюля в зал судебного заседания. – Эти слова давно исчезли из лексикона».
В романе «Процесс» во всех залах судебного присутствия царит мрачная полутьма. Не то что в иерусалимском Верховном суде.
В романе «Процесс» во всех залах судебного присутствия царит мрачная полутьма. Не то что в иерусалимском Верховном суде – его зал напоминает часовню с высокими сводами, чьи некрашеные белые стены залиты солнечным светом. Здесь нет блеска или позолоты. Угловое здание суда, построенное на средства лондонской благотворительницы Дороти де Ротшильд,
За полукруглым столом сидели девять стражей закона, облаченных в чёрные мантии. Они выражали интересы трёх (не обязательно равных) сторон этого разбирательства: Национальной библиотеки Израиля (можно сказать, она пользовалась особым преимуществом, поскольку разбирательство проводилось на израильской территории); Немецкого литературного архива в Марбахе (у которого было финансовое преимущество, ибо архив располагал ресурсами, недоступными двум другим сторонам); и, наконец, Евы Хоффе (в данный момент именно она обладала ценностями, на которые претендовали две другие стороны). Каждая из сторон вела полемику законными средствами, но все они (а за ними и судьи) колебались между двумя типами аргументов: юридическими и символическими. Судебное разбирательство обещало пролить свет на вопросы, значимые для будущих отношений между странами Израиля и Германии. И Марбах, и Национальная библиотека Израиля принесли в зал суда озабоченность оценками прошлого двух государств (хотя эти оценки были совершенно различны); обе стороны пытались использовать Кафку как почетный трофей из прошлого, считая писателя средством для поддержания национального престижа.
В начале речи он сказал, что суд не должен принимать никакого решения, ибо по сути это решение было вынесено четырьмя десятилетиями ранее.
Адвокаты сидели спиной к рядам зрителей и лицом к трём судьям, восседавшим на возвышении. Слева находился Иорам Данцигер (видный специалист по коммерческому праву), в центре – Эльяким Рубинштейн (бывший Юридический советник правительства Израиля), справа – Цви Зильберталь (бывший судья окружного суда Иерусалима). Этим людям было поручено измерять законность каждого довода и определять пределы этой законности.
Ева сидела одна, в первом ряду. За несколько месяцев до этого я случайно встретил ее на улице Ибн Гвироля в Тель-Авиве, недалеко от ее квартиры; мне показалось, что она просто рассеянно бродит по городу. Сегодня её лицо, усыпанное пигментными пятнами, демонстрировало напряженное внимание и ясность сознания. Она заняла место прямо за своим адвокатом Эли Зоаром, опытным юристом с налаженными связями, который за свою карьеру представлял в судах высокопоставленных руководителей, офицеров высшего звена Армии обороны Израиля, крупных деятелей израильской военной промышленности и Шабака (Общей службы внутренней безопасности Израиля), а также – менее успешно – бывшего премьер-министра Израиля Эхуда Ольмерта. (Ольмерт, осужденный в 2012 году за злоупотребление доверием, а в 2014 году – за взяточничество, начал отбывать 19-месячный тюремный срок в феврале 2016 года.) За последние восемь лет Ева несколько раз меняла адвокатов: до Зоара ее интересы на разных этапах разбирательства представляли Иешая Этгар, Одед Коэн и Ури Цфат. Ева говорила мне, что она отдала Зоару в залог свою квартиру на тот случай, если она умрёт до того, как закончится суд.
Зоар, редкие волосы которого были зачёсаны набок, прокашлялся и начал говорить. Говорил он с вежливой отстраненностью – доходчиво, без нарочитости. В начале речи он сказал, что суд не должен принимать никакого решения, ибо по сути это решение было вынесено четырьмя десятилетиями ранее. Когда в 1924 году Франц Кафка умер от туберкулеза, не дожив одного месяца до своего сорок первого дня рождения, то его близкий друг и покровитель Макс Брод – сам известный и плодовитый автор – нарушил последнюю волю Кафки: сжечь оставшиеся рукописи, дневники и непрочитанные
В 1973 году, спустя пять лет после смерти Брода, продолжал Зоар, Государство Израиль подало в суд на Эстер Хоффе за хранение рукописей Кафки, которые она унаследовала. Дело попало к судье Тель-Авивского окружного суда Ицхаку Шило. В январе 1974 года судья Шило постановил, что последняя воля Брода «позволяет г-же Хоффе в течение её жизни поступать с его наследством так, как ей заблагорассудится».
Обратившись к этому прецеденту, Зоар сообщил, что, при всем уважении к судьям, нынешнее разбирательство представляется ему нецелесообразным; нет никакой необходимости пересматривать дело, которое уже давало Эстер право на то, что у нее было.
Эти аргументы не очень-то повлияли на судью Рубинштейна. В манере всезнающего школьного учителя судья дал Зоару короткую отповедь: «Пожалуйста, переходите, наконец, к делу. Мы не можем посвящать столько времени решению судьи Шило, которое мы все и так читали. Продолжайте».
Не обращая внимания на реплику, Зоар попытался сделать еще один шаг: почему же, спросил он, следует передавать наследие Кафки и Брода в Национальную библиотеку Израиля, в которой явно не хватает специалистов, разбирающихся в немецкой литературе?
– Вопрос состоит не столько в том, сможет ли библиотека предоставить экспертов, – подал голос с правой стороны подиума судья Зильберталь, – сколько в том, сможет ли библиотека сохранить эти материалы и сделать их доступными для ученых, которые захотят с ними ознакомиться.
После этого выступил адвокат Иосси Ашкенази, назначенный судом временным судебным исполнителем по делу о наследстве Макса Брода. Он был моложе Зоара и говорил не столь гладко, как он, и излагал свои мысли менее витиевато. Брод предоставил Эстер Хоффе право выбирать, кому и как передавать рукописи, утверждал Ашкенази, но не право передавать возможность этого выбора ее наследницам. Брод «не хотел, чтобы ее дочери занимались этим вопросом».
Теперь в правом углу появилась лысая голова адвоката Меира Хеллера, похожая на тполированное до блеска пушечное ядро.
Ева опустила свои голубые глаза и покачала головой, отчего ее длинные волосы слегка заколыхались, но тут же подавила любые другие признаки недовольства.
Теперь в правом углу появилась лысая голова адвоката Меира Хеллера, похожая на отполированное до блеска пушечное ядро. Хеллер, который в ходе этой восьмилетней битвы представлял Национальную библиотеку Израиля, вышел к суду вразвалку. Он обвинил Эстер Хоффе в том, что она не давала исследователям доступа к рукописям и десятилетиями хранила их под замком, и призвал суд положить конец этой нетерпимой ситуации.
Ежегодно сотни исследователей, продолжал он, посещают Национальную библиотеку, чтобы изучать тысячи личных архивов еврейских писателей, которые там хранятся. Затем Хеллер выразил надежду, что документы Кафки, спасённые Бродом, скоро найдут себе среди них достойное место. Подтекст его аргументации был очевиден: Кафка, еврейский писатель, творивший на нееврейском языке, принадлежит еврейскому государству.
«Попытка изобразить Кафку еврейским писателем просто смешна, – однажды сказала мне Ева. – Он не любил своего еврейства. Он писал от сердца, изнутри. У него не было диалога с Богом». Но даже те, кто считает его еврейским писателем, сказала она, не могут юридически правильно вывести из этого следствие, согласно которому его литературное наследие должно храниться в каком-то «правильном месте». «Архивы Натана Альтермана находятся в Лондоне, архивы Иехуды Амихая – в Нью-Хейвене, – говорила она, вспоминая двух из самых любимых ею израильских поэтов. – По какому праву архив еврейского писателя должен храниться в Израиле?» Мне показалось, что по ходу речи она переключилась из режима «любовь» в «закон»4.