Каирская трилогия
Шрифт:
Ахмад Абд Аль-Джавад сказал:
— Меня она не соблазняет, но уж очень многие увлечены ею. По правде говоря, эпоха вокала закончилась со смертью господина Абдо Аль-Хамули…
Мухаммад Иффат подразнил его:
— Ты реакционер. Постоянно цепляешься за прошлое…, - тут он подмигнул ему глазом… — Разве это не ты настаивал, что в твоём доме порядок установлен железом и огнём, даже в эпоху демократии и парламента?!
Ахмад саркастически заметил:
— Демократия для народа, а не для семьи…
Али Абдуррахим серьёзным тоном сказал:
— Ты думаешь, что сегодня можно управлять молодёжью так же, как и в старые времена?! Той самой молодёжью, что привыкла устраивать демонстрации и забастовки на виду у солдат?
Ибрахим Аль-Фар сказал:
— Я не знаю, о чём ты говоришь, но я разделяю мнение Ахмада. Каждый из нас имеет сына, и да поможет нам Аллах…
Мухаммад Иффат передразнил
— Вы оба пылкие сторонники демократического правления, правда только на словах, однако у себя дома вы диктаторы!
Ахмад Абд Аль-Джавад выразил протест:
— Ты что же, хочешь, чтобы я позволил Камалю, его матери и Ясину высказывать своё мнение, прежде чем принять решение по какому-то делу?!
Зубайда расхохоталась:
— И ещё не забывай о Занубе, прошу тебя…
Ибрахим Аль-Фар тоже высказался:
— Если революция была причиной того, что мы натерпелись от своих детей, то да простит Аллах Саада-пашу…
Выпивка, пение, музыка и шутки продолжались. Шум усилился, голоса их смешались, и ночь шла своим чередом, не обращая ни на что внимания. Он глядел на неё и замечал, что и она тоже глядит на него, или она глядела на него и замечала, что он глядит на неё. Он сказал себе: «В этом мире нет ничего, кроме единственного удовольствия», и даже хотел выразить эту мысль вслух, но либо воодушевлённое желание поделиться ею погасло, либо он просто не смог этого сделать. Но почему же на него напала эта апатия?! Он снова спросил себя: «Продлится ли удовольствие на час, или это будет долгим союзом?» Душа его тосковала по удовольствиям и утешению, но в ушах стоял звон, напоминавший шёпот нильских волн. Ему уже был шестой десяток, и он говорил себе: «Спроси мудрецов, как проходит жизнь, ведь мы знаем, что это происходит, но в то же время не ведаем…»
— Почему ты замолчал? Да избавит нас Господь от всякого зла…
— Я?!.. Немного отдохну…
«Да, как же приятен отдых! Долгий сон, после которого ты будешь здоров. До чего же замечательно быть здоровым. Но они гонятся за тобой и не дают тебе ни момента передышки, чтобы ты мог насладиться миром. И разве этот взгляд не завораживает? Вот только шёпот волн всё нарастает, как же ты можешь слышать пение?»
— Нет, мы не отстанем от него, пока не устроим свадебную процессию. Что вы думаете?.. Процессию… Процессию!
— Встань, мой верблюд…
— Я?!.. Немного отдохну сначала…
— Процессию… Процессию. Как было впервые в том доме в Гурийе…
— Это было так давно…
— Мы обновим это. Процессию… Процессию…
«Они не знают жалости. Но на этот раз она исчезла. Тени скрыли её. Какая же густая темнота!.. И какой же сильный звон у меня в ушах! И ещё эта ужасная забывчивость…!»
— Глядите…!
— Что с ним?!..
— Дайте немного воды… Откройте окно…!
— О Милостивый Господь…
— Всё в порядке… в порядке. Вот платок, что смочен в холодной воде, всё уже хорошо…
42
С того «происшествия» с отцом прошла неделя. Врач приходил к нему ежедневно, однако его состояние было тяжёлым настолько, что никому не разрешалось видеться с ним. Даже дети незаметно проходили в комнату на цыпочках и бросали взгляд на спящего, рассматривая на его лице покорную апатию, а затем отходили с угрюмым выражением и замиранием сердца. Они обменивались взглядами, избегая при этом смотреть друг другу в глаза. Врач сказал, что это результат высокого давления, поставил больному банки и заполнил кровью целый таз. Чёрной кровью, как сказала Хадиджа, дрожа всем телом. Амина возвращалась из его комнаты время от времени, словно блуждающий призрак. Камаль же казался растерянным, словно задавался вопросом, как такие опасные события могли произойти всего лишь в мгновение ока, и как такой гигант, как его отец, мог покорно сдаться. Затем он украдкой посмотрел на мать-призрак, на заплаканные глаза Хадиджи, на бледное лицо Аиши, и снова спросил себя, что же всё это значит. Он обнаружил, что его занесло так далеко, что он представлял себе конец, которого так боялось сердце, рисовал в своём воображении мир, где не было его отца. В груди его всё сжалось, сердце замирало от тревоги. Он со страхом задавался вопросом, как его мать может вынести такой конец? Она и сама сейчас выглядела как покойница, хотя ничего пока не случилось. И тут он вспомнил Фахми и спросил себя: возможно ли, что он забудет о том, что случилось с отцом, так же, как и забыл то, что случилось с братом?.. Мир виделся ему мраком.
Ясину было известно об этом происшествии уже на следующий день, после того, как оно случилось. Он пришёл домой впервые с тех пор, как покинул его, женившись на Мариам, и сразу же направился в
Отец оставался в постели, поначалу не разговаривая и не двигаясь. Когда ему сделали кровопускание, жизнь постепенно стала возвращаться к нему. Он смог произносить по одному слову или даже коротенькой фразе, которыми выражал свои пожелания. Но в то же время он чувствовал боль, и испускал стоны и вздохи. Когда же боль утихла, ему начал надоедать принудительный постельный режим, лишивший его благословенной возможности двигаться и привести себя в порядок. Его приговорили есть, пить и делать то, что вызывало у него отвращение, и всё в одном месте: в кровати. Сон его был прерывистым, зато раздражение постоянным. Но первым, о чём он спросил, было то, как его привезли домой, пока он находился без сознания. Амина ответила, что его привезли в экипаже его друзья Мухаммад Иффат, Али Абдуррахим и Ибрахим Аль-Фар, и осторожно отнесли его в кровать, а затем привели врача, несмотря на то, что было уже очень поздно. Потом он внимательно спросил, были ли у него посетители, и жена сказала, что их поток не прекращается, однако врач запретил им встречу с ним на некоторое время. Он слабым голосом повторял: «Всё находится в руках Божьих и в начале, и в конце», и «Попросим у Аллаха хорошего исхода». Но по правде говоря, он не отчаивался и не чувствовал приближение конца. Его уверенность в жизни, которую он любил, несмотря на боль и страх, не ослабевала. Вместе с потоком сознания к нему вернулась и надежда. Он не давал никому последних наставлений, не прощался и не поверял никому свои тайны, касающиеся работы и имущества; напротив, он пригласил к себе Джамиля Аль-Хамзави и поручил ему некоторые коммерческие дела, о которых тот ничего не знал. Также он послал Камаля к местному портному в Хан Джафар забрать готовую одежду, которую он заказывал, и заплатить за неё. Смерть он упомянул разве что в тех нескольких фразах, что он повторял, за которыми словно скрывалась жестокость самой судьбы.
К концу первой недели врач заявил, что больной благополучно пережил критический этап, и что теперь ему необходимо лишь некоторое терпение, чтобы к нему полностью вернулось здоровье и восстановились силы. Врач повторил то, что уже говорил раньше, когда в первый раз предупреждал о высоком давлении, и больной пообещал ему быть послушным. Себе же он дал искреннее обещание отказаться от распущенного поведения после того, как на себе познал вредные последствия, убедившие его в серьёзности ситуации, когда уже не до шуток. Он утешал себя, говоря: «Здоровый образ жизни с некоторыми ограничениями, в любом случае, лучше, чем болезнь».
Так кризис благополучно миновал, и семья смогла перевести дыхание. Сердца всех были исполнены благодарности. В конце второй недели Ахмаду Абд Аль-Джаваду было позволено встречаться с посетителями, и это был счастливый день. Семья его была первой, кто праздновал его. На встречу с ним пришли дети со своими вторыми половинками, и впервые с тех пор, как он был прикован к постели, они смогли поговорить с ним. Отец переводил глаза с одного на другого: Ясина, Хадиджу, Аишу, Ибрахима Шауката, Халиля Шауката, и со своей привычной любезностью, не покинувшей его и в такой момент, спросил их о детях: Ридване, Абдул Муниме, Ахмаде, Наиме, Усмане и Мухаммаде. Они сказали ему, что дети не пришли ради его же покоя, и пожелали ему долгих лет и крепкого здоровья. Затем они рассказали о том, как огорчились из-за его болезни, и как потом обрадовались его выздоровлению. Хадиджа говорила дрожащим голосом, а Аиша даже оставила на его руке, когда целовала её, слезинку, которой не требовалось никаких комментариев. Ясин же мягким тоном сказал, что и сам он заболел, когда заболел отец, и поправился, когда Аллах даровал ему исцеление. Бледное лицо отца оживилось от радости, и он долго беседовал с ними о непреложном приговоре, милости и доброте Аллаха, о том, что верующий обязан терпеливо глядеть в лицо своей судьбе, полагаясь на одного только Господа.
Они покинули комнату отца и перешли в комнату Камаля, освобождая гостиную для прохода других визитёров, ожидающих аудиенции. Тут-то Ясин и подошёл к Амине, сжал её руку и сказал:
— Я не говорил вам о том, что у меня на душе в течение двух прошедших недель, ибо болезнь папы лишила меня разума, чтобы думать о чём-то другом. Но сейчас, когда Аллах послал ему исцеление и благополучие, я бы хотел попросить прощения за своё возвращение в этот дом без вашего разрешения. По правде говоря, вы приняли меня с той же лаской, что и в те счастливые давно минувшие дни. Однако теперь я должен представить вам мои извинения…