Каирская трилогия
Шрифт:
Прежде чем Ясин успел открыть рот, отец взорвался:
— Почему тебя не мучила совесть, когда ты покушался на хороших женщин из приличных семейств? Будь ты проклят, клянусь Книгой Аллаха!
Когда Ясин ушёл из лавки, отец посмотрел ему вслед глазами, полными жалости и презрения. Он мог лишь восхищаться внешностью сына, которую тот унаследовал от него, но не характером, унаследованным им от матери!.. Он вдруг вспомнил, как сам однажды чуть не свалился в эту пропасть по вине всё той же Занубы! Одновременно на ум ему пришло и то, как он в нужный момент смог сдержать себя. Сдержать себя?! Он почувствовал досаду и тревогу, затем послал Ясину проклятие…
40
Когда наступило двадцатое декабря, он почувствовал, что этот день не такой же, как все остальные, по крайней мере для него лично. Он появился на свет именно в этот день, и это было записано в свидетельстве о рождении, так что никто не сможет отрицать этот факт!.. На нём было надето пальто, и он мерил комнату, расхаживая взад вперёд, затем бросил взгляд на письменный стол и увидел дневник
Но день рождения стоило отметить, даже если праздник ограничится одним лишь именинником. Этот старый дом не знал такой традиции — отмечать дни рождения. Его мать, и та не знала, что это был за день, который нельзя забывать. От дней рождения своих детей у неё остались смутные воспоминания о временах года, когда она рожала, а также о сопровождавшей роды боли. О его рождении она знала лишь, что «это было зимой, и роды были трудными, и сама я мучилась и вопила два дня напролёт». Когда он раньше думал о своём рождении, сердце его наполнялось жалостью к матери. Эта жалость потом лишь усилилась, когда он стал свидетелем рождения Наимы, и сердце его болезненно колотилось из сострадания к Аише. Сегодня же он думал о своём рождении по-новому, ибо разум его жадно впитывал в себя материалистическую философию. И за две месяца он нахватался тех идей, которые человеческая мысль вынашивала целый век. Он спрашивал себя о трудностях своего появления на свет, и относилось ли оно частично либо целиком к небрежности или невежеству. Этот вопрос он задавал себе так, словно допрашивал обвиняемого, который стоял напротив него.
Он думал о тяготах родов и возможном повреждении мозга или нервной системы в результате этого, что могло сыграть серьёзную роль на жизнь новорождённого, его судьбу, и доставить ему счастье или наоборот, несчастье. Могла ли быть его страстная погоня за любовью результатом повреждений темени или черепной коробки его большой головы в утробе матери девятнадцать лет тому назад? Или идеализм, который так долго вводил его в заблуждение среди дебрей фантазий и заставил вёдрами лить слёзы над алтарём страданий, есть лишь грустное последствие ошибки невежественной повитухи?! Он думал также и о том периоде, что предшествовал его рождению и даже беременности его матери, о том неизведанном, откуда выходит жизнь, о том химическом и механическом уравнении, дающем живое существо, которое первым делом восстаёт против своего происхождения, пренебрежительно отказываясь от него, и вглядывается в звёзды, утверждая, что он произошёл от них. Он знал, что его появление не было столь уж далёким. Это называлось спермой. А значит, что девятнадцать лет и девять месяцев назад он был всего-навсего спермой, выброшенной наружу под действием невинного желания получить удовольствие или настойчивой потребности в утешении, или приступом возбуждения, порождённого опьянением без всякого здравого смысла, а может и вообще чувства долга перед женой, сидящей дома. Так какому же из этих состояний он обязан своим появлением на свет?!.. А может быть, он пришёл в этот мир в результате исполнения супружеского долга его родителями? И чувство долга не покидает его, и даже удовольствиями он позволял себе заниматься только после того, как стал представлять себе, какой философии ему следовать, и какие убеждения принять. Но даже тогда его путь не лишён был мучений и борьбы с самим собой. Он не воспринимал жизнь как нечто лёгкое. Сперматозоид пронзил живое существо и встретился с яйцеклеткой в маточной трубе, а затем оплодотворил её. Затем они оба проскользнули вместе в матку, где превратились в сгусток, а тот уже покрылся плотью и костями. Затем он вышел на свет божий, вызывая боль. Он заплакал ещё до того, как ясно стали видны его черты. Вручённые ему инстинкты стали развиваться с течением времени, порождая всё новые убеждения, верования и идеи, пока они не переполнили его. Он влюбился и стал утверждать, что любовь его сродни божественной. Затем он испытал потрясение, и то, во что он верил, рухнуло, а мысли разом перевернулись. Сердце его было разбито, и он вернулся к более униженному положению, чем то, что было вначале!
Так прошли все девятнадцать лет его жизни. Какой же долгий срок! О молодость, что бежит с молниеносной скоростью! Есть ли ещё какое-то утешение, кроме как наслаждаться жизнью час за часом, нет, даже минута за минутой, прежде чем ворон своим карканьем возвестит о закате жизни? Время невинности улетело, и теперь он достиг той стадии в своей жизни, которую он делил по датам: К. Х. Б. Х. Сегодня у него было множество страстей, но личность любимой неизвестна. Своей любви он находил божественные имена: это и истина, и радость жизни, и светоч знаний. Казалось, путешествие его будет долгим, словно этот влюблённый сел в поезд «Граф Август» и проехал через станцию теологии, девизом которой была фраза «Да, мама», и вот сейчас он уже пересекает земной шар в районе метафизики, чьим девизом было «Нет, мама», и в отдалении через телескоп покажется «реальность», на вершине которой был высечен следующий девиз: «Открой глаза и будь смелым».
Он остановился перед письменным столом и устремил взгляд в свой дневник. Спросил себя: «Сесть ли мне и отдать власть над заполнением страницы о моём рождении перу, чтобы оно писало всё, что ему захочется, или отложить это до тех пор, пока мысли не выкристаллизуются
В этот момент в ушах его послышался стук дождя о стены дома, похожий на мурлыканье, и он поглядел в оконное стекло, что выходило на улицу Байн аль-Касрайн, и увидел жемчужную капельку, что приклеилась к поверхности стекла, покрытого дымкой дождя. Жемчужина тут же потекла на дно рамы, вырисовывая на затуманенном стекле белоснежную извилистую линию, похожую на метеор. Камаль подошёл к окну и поднял глаза вверх, на капли дождя, что лился из наполненных до краёв туч. Небеса были связаны с землёй этими жемчужными нитями. Купола и минареты, казалось, не обращали внимания на дождь, а горизонт позади выглядел серебряной рамкой. Всё это зрелище было окружено белым цветом, смешанным с тёмным сумраком, источавшим величавость и мечтательность… С дороги доносились голоса детей, и он бросил взгляд вниз, на землю, по которой текла вода, а по углам кишела грязь. Повозки наталкивались друг на друга, и из-под их колёс вылетали брызги. На витринах лавок отсутствовали товары, а пешеходы укрывались в магазинах, кофейнях и под балконами.
Вид неба находил отклик в сознании Камаля, обращаясь к нему на языке страсти. Разве было что-то более подходящее для него, откуда он мог черпать вдохновение и раздумывать над своим положением, чем начало нового года? У него больше не было товарища, с которым он мог бы обсудить свои духовные тайны с тех пор, как Хусейн Шаддад покинул родину. У него оставалась лишь собственная душа, что была его собеседником, когда он чувствовал потребность поговорить. Он сделал свой дух другом, после того как духовный друг покинул его, и задавал ему такой вопрос: «Веришь ли ты в существование Аллаха?» И душа также спрашивала его в свою очередь: «Почему ты пытаешься прыгать со звезды на звезду, и с планеты на планету, словно со ступеньки на ступеньку?»
«Лучшие из сыновей неба возвысили эту землю и сделали её центром вселенной, заставив даже ангелов поклоняться тому, кто был создан из глины, пока не пришёл их брат Коперник и не вернул Землю на прежнее место во вселенной: место маленькой служанки Солнца. За ним последовал его брат Дарвин, который изобличил тайну ненастоящего принца — человека, — и публично провозгласил, что его истинный предок — это обезьяна, заключённая в клетку, посмотреть на которую в выходные и праздники его звали друзья. В самом начале была туманность, из которой рассыпались звёзды, словно брызги из-под колёс велосипеда. В своей извечной забаве под действием сил гравитации они породили планеты, и так образовалась Земля, похожая на жидкий мячик, а в тени её — Луна, дразнящая Землю, и хмурившаяся ей с одной стороны, и улыбавшаяся — с другой, пока пламя Земли не остыло, и её черты не приобрели постоянство: горы, плоскогорья, равнины и скалы. Затем зашевелилась жизнь. Прибыл сын Земли, ползя на четвереньках, спрашивая всех, с кем он сталкивался, об идеале».
«Не стану скрывать от тебя, что мне надоели эти мифы, хотя в пучине неистовых волн я случайно наткнулся на трёхсторонний камень, который начиная с сего момента и впредь буду звать камнем знаний, философии и высшего идеала. Не говори, что у философии, как и у религии, мифический характер. Она основана на твёрдых опорах знаний, вместе с которыми движется к цели. Искусство же — это возвышенное удовольствие и продолжение жизни. Однако мои стремления выходят за пределы искусства, ибо свою жажду я могу утолить только истиной. Искусство по сравнению с истиной кажется чем-то вторичным. На пути к этой цели ты увидишь, что я готов пожертвовать всем, кроме самой жизни. Что касается требуемых данных для такой серьёзной роли, то у меня имеются крупная голова, огромный нос, разочарование в любви и предчувствие болезни. Смотри, не дразни юношеские мечты, ведь насмешка над ними это один из симптомов старческого маразма, который сами больные называют мудростью. Нет ничего странного в том, что ты восхищаешься Саадом Заглулом, равно как Коперником, химиком Освальдом или физиком Максом Планком. Усилия, направленные на то, чтобы связать отсталый Египет с прогрессом всего человечества, являются благородными и гуманными. Патриотизм это добродетель, если только она не заражена агрессивной ненавистью к иностранцам. Хотя ненависть к англичанам было своего рода самозащитой, а значит такой патриотизм был не более чем местной формой гуманизма. Ты спрашиваешь меня, верю ли я в любовь? И я отвечу: любовь пока ещё не покинула моего сердца. Я не могу не признать эту истину человеческой природы. И хотя её корни переплелись с другими корнями, религиозными и мифическими, разрушение священных храмов не поколебало её устоев и не уменьшило всей её значимости, как и взятие штурмом её святилищ путём изучения и исследований, а также сортировки её на биологические, психологические, социальные элементы. Ничего из этого не ослабило пульсирования сердца, если вот-вот, да и промелькнёт отдельное воспоминание или в воображении возникнет образ».
«Ты всё ещё веришь в бессмертие любви? Бессмертие — это не более чем миф. Наверное, любовь забывается, как и всё в этом мире. С момента свадьбы прошёл ровно год… со свадьбы Аиды. Почему ты всё ещё колеблешься, прежде чем произнести её имя?
За целый год я сделал успехи на пути забвения: прошёл через стадию безумия, затем замешательства, потом острой боли, затем прерывистой боли, а сейчас может пройти хоть весь день, и она мне ни разу не придёт в голову, разве что в момент пробуждения, отхода ко сну, и одного или пары раз в течение дня. Воспоминания о ней влияют на меня по-разному: в виде возрождающейся нежности, или грусти, что пробегает, словно облачко, или тоски, что жалит, но не сжигает меня, а иногда душа внезапно вспыхивает, как вулкан, и тогда вся земля вращается под ногами. Но в любом случае я поверил, что продолжу жить без Аиды.