Как приручить Обскура
Шрифт:
— Кто?.. — потягиваясь с довольным вздохом, спрашивает Жерар.
— Звёзды…
— Ты — горячий, — отвечает Жерар. — А они — маленькие.
До начала лета ещё много дней, и они встречаются в укромных уголках замка, иногда бесцеремонно распугивая влюблённые парочки. Персиваль провожает его глазами, когда они видятся в коридоре: у одного сейчас Ритуалы коренных племён, у второго — Прорицания, а в перерыве, может быть — беглые жёсткие поцелуи как обещание встречи после занятий.
Вот это и есть любовь?.. — думает Персиваль. — Значит, она такая?..
Голова у него остаётся холодной и рассудительной, ее туманит
Это самое грустное. Больше в нём нет ничего.
Жерар — красивый, пустой и бессмысленный, как листик, упавший в ручей. Он прекрасно поёт и обожает танцевать, он играет в квиддич, целуется с девушками — и больше в этой жизни его ничего не интересует. Он говорит, что родители пристроят его куда-то. Говорит, что ему подобрали невесту и надеется, что она окажется симпатичной. Говорит, что думать о будущем скучно.
Не скучно ему только танцевать, летать на метле и трахаться.
Персиваль смотрит на него и думает — может быть, я чего-то не вижу?.. Может быть, это я не могу его понять, а на самом деле в нём есть глубина?.. Может, его лёгкость обманчива, может быть, он просто пока не решается пустить меня глубже?..
Как так может быть, что в совершенном теле нет совершенной личности?..
Нет, Жерар не дурак. Он не глуп, он отлично образован, у него прекрасные манеры. Но Персиваль заглядывает в его глаза и не видит там звёзд. Ни одной. Даже самой маленькой.
В конце июля они прощаются. Легко, как друзья. Девчонки ревут и виснут у Жерара на шее. Персиваль стоит поодаль, сунув руки в карманы, и рассматривает его в последний раз. Голубую федору, золотые волосы, васильковый костюм, чёрно-белые броги, которые кажутся лаковыми. Они пожимают друг другу руки и обещают писать. Оба знают, что никто не напишет.
Персиваль смотрит вслед Шармбатонской карете с гербом из скрещённых палочек и не грустит. Влюблённость рассеивается, как морок, не оставляя после себя даже лёгкого сожаления. Персиваль улыбается и идёт собирать чемодан. Время каникул. Пора возвращаться домой.
Идущий По Следу Зари
Двадцать пять лет назад
Ильверморни
— То есть, без разрешения ты не можешь назвать себя мужчиной? — спрашивает Персиваль.
— Это не разрешение, — терпеливо объясняет Сойка, расчёсывая длинные тяжёлые волосы.
Летний вечер медленно гаснет за высоким окном. Синее небо наливается чернотой, прижимает к горизонту золотое сияние. В комнате как будто пусто. Они прожили здесь пять лет, но приходит пора прощаться с Ильверморни — и друг с другом. Сойка возвращается в племя. Персиваль уезжает в Нью-Йорк. Они не будут скучать и не станут писать друг другу.
— Это обряд посвящения, — говорит Сойка и наклоняет голову. Берёзовый гребень проходит по волосам, снимая с них тяжёлые мысли, глупые чужие слова, неудачи, если вдруг такие попались, плохие сны и пустые заботы.
— Посвящения… Хреновращения, — Персиваль пожимает плечами, поигрывая палочкой. — Не вижу никакой разницы. Я и так мужчина, без обрядов.
— Ты ребёнок, — отвечает Сойка. — И я ребёнок. Пока духи не примут нового охотника или воина, дети
Сойка Летящая Через Дождь сидит на краю кровати, подобрав ногу, и расчёсывается медленно, не торопясь. Волосы текут с плеч на колени — густые, чёрные, смоляные. Персиваль рассеянно следит за гребнем, глаза следуют за ним вверх и вниз. Он сидит на своей кровати в тёмной пижаме с тонкими голубыми полосками. У него есть пижамы для тёплых дней и для холодных, для зимы, весны, лета и осени. Как будто под одеялом кому-то есть дело до того, как он выглядит.
Сойка всегда спит голым. Это удобнее. Персиваль всегда провожает его задницу заинтересованным взглядом, но ничего не делает — с тех пор, как однажды то ли в шутку, то ли всерьёз, шлёпнул по ней — и через секунду сдавленно сопел от боли в свою подушку, потому что Сойка заломил ему руку за спину, вывернув за один только мизинец, и спокойно сказал:
— Это — не для тебя. Сделаешь так ещё раз — сломаю руку.
И стоял, ожидая ответа, пока Персиваль не выдавил наконец, красный от напряжения:
— Понял. Пусти.
Сойка не держал на него зла, Персиваль, видимо, тоже решил, что одного раза ему достаточно. Они спокойно столкнулись и спокойно разошлись. Сойка и дальше ходил голым утром и вечером, потому что это было естественно, Персиваль и дальше засматривался на него — но взгляды Сойку не беспокоили. Кто угодно может смотреть на что угодно. Если Персивалю хочется на него смотреть — пусть смотрит. Если не хочется — пусть не смотрит. Всегда можно закрыть глаза, если надоело.
Персиваль был странным, потому что говорил, что видит в других мужчинах красоту. Сойка не мог понять этого, как ни пытался. Как одному мужчине может быть видна красота другого? Красоту видят женщины. Они говорят тебе, красивый ты или нет. Они решают. Мужчина — твой друг, твой брат. Он видит след зверя на тропе, русло ручья в траве, смотрит в лицо врагу. Глаза, которые видят смерть, потом видят только её. Как умирает день. Как отрывается от ветки лист. Как течёт кровь, стареет лес, как голова становится белой. Женщины видят, как день рождается. Как из-под снега поднимаются цветы, как набухают листья, растут дети, и если женщина целует тебя — значит, она видит тебя красивым.
Персиваль говорил, что умение видеть красоту — дело практики, а разделение мира на мужской и женский — первобытный бред. Персиваль был дураком.
Сойка расчёсывает волосы, встречается с ним взглядом. Персиваль кусает губу и выглядит очень задумчивым. Держит в руках палочку, как игрушку, стучит кончиком по губам.
— Я — не ребёнок, — наконец говорит он и хмурится.
— Если бы ты сказал «я — мужчина», вышло бы лучше. Но это всё равно была бы неправда, — говорит Сойка.
— Почему это?..
— Потому что мужчиной надо стать, — объясняет тот, и Персиваль внимательно слушает. — Мало просто назваться.
— Ну и как ты им станешь?..
— Я вернусь в племя, — говорит Сойка, слегка раскачиваясь, будто рассказывает сказку. И замолкает.
— Вернёшься — и что?.. — нетерпеливо спрашивает Персиваль.
— Это священный обряд, — серьёзно говорит Сойка. — Я не могу говорить о нём.
Персиваль хмурится от досады.
— Откуда ты знаешь, что почувствуешь разницу?
— Я видел, как братья уходили детьми, а возвращались мужчинами. Это не объяснить, если ты сам не видел.