Камни Флоренции
Шрифт:
Не только в Пистойе, а почти в каждом тосканском городе рассказывали истории о подкупленном гарнизоне или о командующем, готовом открыть ворота противнику, — везде был свой il traditore {11} . Жизнь в этих процветающих торговых городах была далеко не безопасной; предательство было нормой. Кто угодно — любой недовольный горожанин, аристократ или священник — мог стать предателем, и, по этой самой причине, к предателю, человеку с двумя лицами, относились с отвращением и страхом, непонятным для не итальянцев. Тот факт, что предательство считалось в порядке вещей, превращал о его в нечто ужасное, в ловушку средь бела дня, в мину вроде тех, что в дни последней войны нацисты оставляли во Фьезоле, в домах, где они квартировали, пряча их в креслах, под лимонным деревом в саду, среди книг на полке; эти мины взрывались порой много месяцев спустя, когда жизнь уже возвращалась в нормальную колею. Более того, дорога к предательству иногда была вымощена добрыми намерениями, а существовавшая двойная мораль лишь все упрощала. Например, Данте поместил предателей в самый нижний круг ада, однако сам он, Белый гвельф в изгнании, живший при дворе Кангранде делла Скала [42] в Вероне, в окружении гибеллинских fuoriusciti,
42
Кангранде делла Скала (1291–1334) — правитель Вероны с 1312 г., с 1318 г. — генерал-капитан гиббелинов Ломбардии.
Этот странный двойной стандарт проявился в новой форме у Макиавелли, еще одного флорентийского гения, также приговоренного к изгнанию, чьи труды заворожили весь мир подобно мучительной загадке; советы, которые он давал Лоренцо Медичи (не Лоренцо Великолепному, а презренному герцогу Урбинскому, тому, что сидит в шлеме, погруженный в раздумья, на одной из гробниц Медичи работы Микеланджело), видя в нем стремление к деспотизму, в наши дни представляются прямолинейными и циничными, а вовсе недвусмысленными, хотя его рекомендации вполне можно истолковать двояко, и порой они оборачиваются горькой критикой тогдашней политики. Точно так же, как Пистойя дала жизнь «пистолету», понятие «старый Ник» (от Никколо Макиавелли) в английском языке стало синонимом дьявола, то есть предателя и fuoriuscito из Рая; впрочем, трудно, прочитав труды Макиавелли, не понять, что в его сухих рецептах тирании имеется один тайный ингредиент — страсть к свободе. В «Истории Флоренции» и «Рассуждениях» она прорывается наружу, действуя, как один из медленных ядов того времени. Но при всей «подозрительности» трудов Макиавелли, при всем том, что тирану не следовало поддаваться внешней благожелательности этого хитреца, они по-прежнему остаются типичным продуктом того времени и места, которые несли на себе печать предательства.
Быстрые изменения итальянской политики в эпоху Средневековья и Возрождения не позволяют говорить о каких-то определенных различиях между противниками в любой конкретный момент. В целом, партия гвельфов представляла интересы папства и итальянских деловых кругов; гибеллины были связаны с главой Священной Римской империи (причем связи эти простирались через Альпы в Германию) и представляли интересы старой феодальной аристократии. Когда император переходил через Альпы, это означало установление господства гибеллинов, многие города меняли свои цвета, а гвельфы отправлялись в изгнание; когда он возвращался домой, отправлялись в изгнание, в свою очередь, гибеллины. Сильный папа означал сильную партию гвельфов, и наоборот. Но эти различия сглаживались на фоне местного соперничества, вторжений норманнов или анжуйцев, религиозных распрей, ненависти к какому-нибудь тирану или кондотьеру; кроме того, не прекращалась торговля между соперничавшими городами. А неблаговидная политика, проводимая и папой, и императором, и появление бесконечных лже-пап и лже-императоров еще больше осложняли ситуацию.
Впрочем, различие между гвельфами (представителями торговых кругов) и гибеллинами (представителями феодальной верхушки) становится совершенно понятным, если сравнить два города: Флоренцию, удобно расположившуюся в низине, на берегу реки, с ее прямыми (более или менее) лучами улиц, с ее охристыми и серовато-песочными красками, с ее благородной светской скульптурой и простой надежной архитектурой, — и Сиену, словно осененную образами рыцарства, с ее яркими кирпичными строениями на холмах, окруженную стенами, с роскошными готическими замками и улицами, идущими по спирали, как в лабиринте, вверх, к горделивому богатому собору в центре города, с ее мистической живописью, золотисто-розовой и черно-красной, с ее раскрашенными деревянными фигурами ангелов Благовещения и Святых Дев. «Такие крестьяне, как мы, не смогли бы такое сделать», — сказал один флорентиец на открытии Бельведере, с горечью указывая на изысканную фреску в готической сиенской манере с изображением Богоматери. С другой стороны, «такие крестьяне», как Джотто, открыли объем и вернули живопись на землю, дав ей надежную и прочную опору. Противостояние между двумя городами чувствуется до сих нор: туристам, любящим Сиену, не нравится Флоренция, а сиенский аристократ никогда не посетит Флоренцию. Если он нуждается в интеллектуальных беседах, то приглашает флорентийских профессоров провести вечер в его дворце. Сиена славится своими скачками — Palio di Siena, происходящими в традиционных костюмах и с соответствующей геральдикой на главной площади города; Флоренция — игрой в футбол в средневековых костюмах на площади Синьории. Вот в чем различие между рыцарем и простолюдином.
Большинство тосканских городов, так же, как и тосканских мужчин и женщин эпохи Средневековья и Возрождения, обладали ярко выраженной индивидуальностью, как будто принцип индивидуализации утвердился здесь с поистине мистической силой, и каждый человек и каждый город сосредоточились лишь на достижении собственной энтелехии [43] . В чем-то этот процесс продолжается и сегодня, Сиена становится все более «сиенской», а Флоренция — все более «флорентийской». В Средние века эти города казались более схожими, чем сегодня, поскольку оба были крупными торговыми и банковскими центрами, в них бурлила светская жизнь, работало множество искусных ремесленников, а феодальная аристократия была обречена существовать внутри городских стен.
43
Энтелехия (греч. entelecheia — завершение, осуществленность) — одно из центральных понятий философии Аристотеля, означающее осуществление какой-либо возможности бытия, силу, превращающую эту возможность в действительность.
Именно эти аристократы ввели в городскую жизнь разделение на фракции, оказавшееся столь губительным для Флоренции. Каждый историк, писавший о Флоренции, отмечал, что гордыня местной знати безгранична. Подобно сказочным людоедам, они регулярно совершали опустошительные набеги на окрестные села из своих замков в горах Муджелло и Казентино; типичным представителем этой касты был человек по имени Гвидо Бевисанге (Кровопийца); под стать ему был Гвидо Гуэрра (Война). Если флорентийским торговцам удавалось одержать в бою верх над таким аристократом, они поджигали его замок и угрозами вынуждали его каждый год на определенное время перебираться в город. Той же практики придерживались Лукка и Сиена. Странное спокойствие тосканской деревни, пустынные и голые холмы между Флоренцией и Сиеной — следствие этих «миротворческих» войн, начавшихся еще в восьмом веке, войн, которые вели города против знати, или магнатов, как их называли во Флоренции. По мере того как города становились все сильнее, замок за замком, крепость
Позже холмы засадили оливковыми деревьями, виноградниками, кипарисами, зонтичными соснами; возле городов стали строить красивые виллы с садами, террасами, лимонными деревьями в кадках. Однако своеобразие красоты тосканского ландшафта состоит именно в сочетании возделанных земель с внушающим благоговейный ужас первобытным величием и тишиной; серебро олив и разные оттенки зелени на полях кажутся вышитой вуалью, наброшенной на дикие, обнаженные горные породы, на конусы, чаши и массивные треугольники, изваянные отступившим ледником. Войны между городами стерли с карты Тосканы следы рыцарской эпохи, превратившей пейзажи Венето в декорацию к волшебным сказкам с розовыми замками, возвышающимися на далеких холмах. За исключением случайно уцелевших развалин какой-нибудь серой стены или башни, о Средневековье в сельской Тоскане напоминают только монастыри и аббатства, ведь эта местность всегда притягивала набожных людей; отшельники и святые приходили сюда, селились в пещерах и гротах, проповедовали и основывали монастыри в тех местах, где их посещали видения. Особую склонность к Тоскане испытывали ирландские и шотландские святые; многие из них похоронены здесь, а церкви и деревни носят их имена — например, Сан Фредиано в Лукке или Сан Пеллегрино (что значит просто «паломник») делле Альпи. Брат святой Бригитты, блаженный Андрей, основал монастырь Сан Мартино на берегу реки Менсола, совсем рядом с Флоренцией, а ее саму ангел перенес из Ирландии в Тоскану, поближе к брату, во исполнение его предсмертного желания. Потом она построила церковь, названную впоследствии ее именем, и удалилась жить в пещеру среди холмов.
Представители благородных семейств из сельской местности, которые, если верить документам, были настолько невежественными, что не умели даже писать собственное имя, весьма смутно представляли себе, что такое христианство; зато они с превеликим удовольствием грабили монастыри и грубо подшучивали над монахами и послушниками, попадавшими к ним в плен. После «умиротворения» они перенесли из своих горных феодальных замков во Флоренцию обычай строить башни; этим они напоминали животных — крыс или бобров, — неизменно подчиняющихся инстинктам своего вида. Кроме того, они принесли в город понятие родовой вражды и кровной мести — вендетты. Первые башни во Флоренции возвели в одиннадцатом веке; век спустя их было уже больше сотни, в основном в старом квартале вокруг Меркато Веккьо — там, где теперь находится площадь Синьории. Эти неказистые башни, носившие такие имена, как Львиная, Блошиная, Змеиная, постепенно превратились в символы неуемного чувства превосходства, жесткого и властного характера, который с тех пор стал считаться неотъемлемой чертой флорентийцев: «Gent’e avara, invidiosa, e superba». Такой репутацией, по словам Данте, флорентийцы с давних времен пользовались среди соседей; в другом месте он говорит, что пизанцы смотрели на них, как на дикое племя горцев.
«Скупые, завистливые и высокомерные» флорентийцы были одержимы яростным чувством независимости и соперничества, решимостью не позволить никому одержать над ними верх. Все авторы старых хроник единодушно утверждают, что именно в безграничном честолюбии и закономерно вытекающей из нее высокомерной зависти и крылась причина их гражданских распрей. Каждый хотел быть первым, никто не желал смириться с тем, что другой может одолеть его. Постепенно горожане начали подражать аристократам и строить собственные башни, все более и более высокие; город превратился в своего рода Вавилон, многие башни достигали высоты двухсот футов и даже больше. В 1250-м, в год первой победы пополанов, флорентийских ремесленником и торговцев, и принятия конституции, так называемой Primo Popolo, было приказано уменьшить высоту всех башен на две трети; считалось, что тем самым удастся собрать достаточно строительного материала для возведения городских стен за Арно. Во Флоренции, в среде беднейших ремесленников, словно бы в противовес высокомерию знати и скаредности горожан, очень рано стали проявляться демократические тенденции. Была установлена одинаковая высота для всех башен (ни одна не могла превышать девяносто шесть футов), и это стало символом равенства. К сегодняшнему дню почти все эти башни исчезли; если смотреть из-за реки в сторону Пьяццале Микеланджело, где стоит копия «Давида», этого Великана-Убийцы, Флоренция представляется совершенно плоской, низкую ровную линию горизонта нарушают только башни Палаццо Веккьо и Барджелло, три гигантских купола работы Брунеллески — Дуомо, Сан Лоренцо и Санто Спирито, колокольни Дуомо, аббатства Бадия и двух доминиканских церквей — Санта Мария Новелла и Санта Кроче. Со времен Арнольфо ди Камбио, начавшего работать над Дуомо в 1296 году, характерной чертой флорентийской архитектуры стало выраженное стремление к горизонтали.
Впрочем, изначально башни играли еще одну роль, не имевшую ничего общего с хвастовством или демонстрацией величия той или иной семьи. Их использовали, чтобы выдержать осаду: так же, как ранее на горных перевалах, но теперь — в черте города, во время распрей, вспыхивавших то между двумя семьями или кланами, то между’ одной семьей и остальным comune (городским сообществом). Каждая семья или группа семей строила башню возле дома главы рода; маленький мостик соединял башню с верхними этажами дома. Более богатые и могущественные семьи обзаводились несколькими башнями, иногда стоявшими рядом, иногда разбросанными по городу. После совершения какого-то проступка, заслуживающего мести, члены клана скрывались в башне, или башнях, и оттуда забрасывали своих противников камнями и поливали кипящей смолой. Дома, примыкавшие к воюющей башне, если не сжигали дотла, то часто разрушали тяжелыми стенобитными машинами, использовавшимися в бою. На улицах возводили баррикады, показываться там обычным горожанам во время подобных стычек было небезопасно. Мужчины, отправленные на ремонт Понте Веккьо после очередного наводнения, пришли на работу в кольчугах, с топорами, под развернутым знаменем своего прихода, чтобы защититься от воюющих между собой магнатов. Это произошло в 1178 году, именно тогда, когда статую Марса в очередной раз смыло в реку, за год до этого семейство Уберти, предки Фаринаты, развязали во Флоренции первую гражданскую войну. Эта война между Уберти и правящей олигархией продолжалась два года, в ходе нее была сожжена половина старого города. В это время, говорит Дэвидсон, цитируя источники четырнадцатого века, измученные горожане обсуждали вопрос о том, чтобы уйти из Флоренции и построить новый город другом месте.