Канун
Шрифт:
Со всеми сверстниками и со многими взрослыми знаком. Сам знакомился. Самых нелюдимых, одиночек и даже женщин не дичился: сядет, заговорит. Все его знали.
Взрослые любили с ним болтать, ребята играли охотно.
Согласный. И не жила. Чтобы поддержать игру, всегда уступит, а это в любой игре важно.
И играть мастер. В лапту такие свечки запускал — прямо в небо.
А еще — в «казаки-разбойники». Когда Андрюша «разбойник» — любую прорвет облаву, а если «казак» — встанет у «города» —
В «голики» тоже метко пятнал. Раз-два промажет, не больше, а то и с первого раза.
А другой гоняет, гоняет, водит, водит — замучается. А тут еще шлепают по спине, когда промажет, да если еще Чудо-Юдо шлепнет?
Беда! Плохонький и не играй лучше.
Весело в саду проходило время. И дождь, бывало, не выгонял.
Как зашлепают над головами, по листьям, первые капли — Андрюша:
— Ребята! В беседку! Кто первый?
В беседке, в дождь, особенно хорошо.
Полным-полна. А он знай в толпе шныряет, каждого коснуться может, заговорить с любым. Хоть пустяк какой спросить, вроде:
— Дяденька, скажите, пожалуйста, который час?
Разве не наслаждение?!
Хорошо в дождь в беседке. И жалко, когда кончался дождь и редела толпа.
Также жалко, когда закрывался вечером сад. Отходной звучал звонок сторожа.
Грустно делалось, но на миг только.
Ведь завтра же опять — целый день! С утра, когда Федор, сторож, подметает.
У дома говорил Жене Голубовскому, вечному своему спутнику:
— Завтра пораньше, смотри! Как откроется. Подметать будем. Федор даст. Я ему папироску нашел. Слышишь, пораньше, Женя?
— Не знаю, как пораньше-то. Я здорово сплю, — отвечал, зевая, Женя.
— Сплю! Соня! А ты не спи. Утром, как свистну под вашим под окном, чтобы ты был вставши.
И угрожал:
— А не то играть с тобой не буду. Так и знай!
Было Андрюше четырнадцать, когда он совершил первый подвиг. На Чудо-Юдо «вышел» единолично.
И не из похвальбы и не науськанный никем. Не простая это была стычка, а значение имеющий ход, акт.
Так было.
В жаркий полдень алтуховские ребятишки отправлялись купаться на Гутуевский, на Бабью Речку.
Речка эта паршивая, но главное — кокос прельщал.
Со всего Питера ребята на Гутуевском кокос воровали. Всегда это было.
А кокос — шикарная штука! Сладкий и маслом деревянным пахнет. Объедение!
Иной раз — назад, молоком прямо, а все не бросить.
И вот ребята алтуховские, когда уже выкупались по разу, — за кокосом.
Все удачно набрали из мешков, конечно, прорванных. А Савосе не удалось. Одну только корку успел взять, а тут таможенный идет.
Понятно,
Чудо-Юдо корку свою слопал и облизывается. А ребятишки смеются.
— Эх ты, а еще Чудо-Юдо, а засыпался.
Савося до кокоса большой охотник. Не утерпел. Стал просить у товарищей. По кусочку дали, а больше — на-ка, выкуси!
— Теперь не достанешь!
Но Савося не долго думая отобрал кокос у Федьки сапожникова — самый тот слабенький, уродец сухоруконький.
Отобрал и жрет.
Федька на что трусливый (Савоси же он боялся больше всех, тот его частенько бивал не по злобе, а по здоровью и по силе), а тут полез:
— Отдай, — хнычет, — черт, Чудо-Юдо!
А тот знай чавкает да поддразнивает:
— Скуснай.
У сухоруконького одна рука действует, да и в той силы меньше, чем у Савоси в одном пальце. А полез, несправедливостью возмущенный. Вцепился в Савосю.
Ребятишки окружили, забесновались от восхищения, предвкушая интересное зрелище.
Только глазенки большие стали, воспламененные. И не понять по глазам этим, чего ждали от силы: правды или насилия.
Детские глаза непонятны и жутки. Оттого ли, что ясны чересчур и прямы, — непонятны?
От прямоты ли и ясности — беспощадность?
И вот стояли и смотрели, восхищенные, на уродца сухоруконького, уцепившегося единственной действующей слабосильной ручонкою в толстое плечо здоровяка.
А тот посмеивался, жуя кокос, и масло текло по толстым губам.
А потом ухватил под мышку голову уродца, повалил. Улегся, всего закрыл пятипудовой почти своей тушей. Даже писка уродца не слышно.
И жрет кокос. Масло так и течет.
А толстяк посмеивается:
— Скусно.
Ребятишки бесятся, на месте не стоят:
— Ишь, черт толстомясый, совсем задавил!
— И руками не держит. Брюхом смял.
— Савося! Долго так держать можешь, а?
— Хошь весь день! — сопит Савося. Кокос чавкает.
Кажется, задавит человека и не заметит сам — все будет чавкать.
Но вдруг — Андрюша.
— Брось, Чудо-Юдо! Отстань! Зачем трогаешь? И кокос отдай! Не твой.
Отпустил тот уродца и к Андрюше, грозно:
— А ты чего вяжешься? К тебе лезут, да? Ты — чего?
Андрюша, выросший вместе с алтуховскими, никогда не пускавший в ход кулаков, всегда веселый, смеющийся — бледный теперь, побелевшими губами выкрикнул звонко, как никогда в самых крикливых играх не кричал:
— А вот чего!
И ударил Савосю.
Алтуховцы, выросшие вместе с Андрюшею и знавшие хотя его силу, не предполагали все-таки такого ее действия.
Савося точно не стоял. Точно землю из-под ног выдернули. Пополз на четвереньках, поднялся, шатаясь.
И кровь из зубов и носа.