Канун
Шрифт:
Потом — в тени, за вагонами.
Полуголые. Босиком по щебню.
Лес близко.
Всю ночь. Лесом всё, тайгою. Молча. Опасливо жмурясь — ветки по лицу.
Изредка только Факеев жаловался на болевшую ногу.
Дрожал. Ушибал босые ноги.
— Все равно пропадем!
Иногда озлобленно:
— Чего бежали? Все равно в их расположение выйдем. Наши-то теперь черт знает где! Отступают. Так, может, и не расстреляли бы. А уж теперь — непременно…
Богатырь
— Подтянись, друг! Живы будем — не помрем.
— Брось! — ежил плечи Факеев.
Опять молча. Жмуря глаза. Отводя ветки. Спотыкаясь.
Утром — привал.
— Провианту недостаточно. Плохо, — покрутил головой Иверсов.
— Тебе эти места известны? — спросил его Голубовский.
— Эти плохо знаю. А дальше — наши места на проход. Дойдем, товарищ командир.
Улыбнулся толстощеким добродушным лицом. Голубовский сказал тихо:
— Не дойдем. Один может дойти, а троим — невозможно.
Поднялся во весь свой высокий рост.
Голос зазвучал, как недавно в полку.
— Иверсов! Необходимо хоть одному из нас дойти до наших частей, для того чтобы этим путем в тыл зайти неприятелю. На первом его фланге силы невелики. Зашедший в тыл даже небольшой отряд, лучше всего кавалерийский, может решить дело всего фронта. Иверсов! Путь этот ты приблизительно запомнишь. Тайгу ты знаешь лучше, чем я питерские улицы. Поэтому раздели по своему расчету весь этот провиант, чтобы хоть понемногу хватило на каждый день. А если сразу сожрешь, то не доползешь и раком даже половины пути. Понял?
— Что ж, я один разве? А вы? — не понимал Иверсов.
— Тебе одному дойти впору только. Ты здоровее нас. Этот…
Сунул пальцем на побледневшего Факеева:
— Этот определенно не выдержит. Я контужен и ранен был недавно, сам знаешь. Тебе места знакомы.
— Товарищ командир!..
— Стой! Идем вместе до тех пор, пока могу. А провиант тебе. Этот…
Опять ткнул пальцем:
— …уже не может. Ноги — колодками, сам на черта похож. Привяжем его к дереву, Иверсов. А то вернется. В расположение белых выйдет… Знаю!.. И себя погубит, и нас, а главное — дело погубит, побоится в лесу умирать и хоть к черту в зубы, а полезет. Знаю! Трус.
— Товарищ командир!.. Нельзя. Помирать — так всем. Идти — всем… Как же человека к дереву… — скороговоркою заговорил Иверсов.
— Товарищ Голубовский!
Бледное, судорогою сведенное лицо. Шатается на вспухших ногах Факеев.
— Товарищ Иверсов! Мы не в плену. Запомните это. В порядке боевого приказа — привязать Факеева! — грянул голос, от которого недавно еще трехтысячный полк застывал, как один человек, или в атаку стремительную кидались тысячи, как один.
И дальше тихо, но твердо, чеканно:
— Иверсов! Я спас тебя
Тихим голосом, не слова точно, а мысль:
— Помнишь? Катя… Иверсов! Из-за нее тебе спастись надо… О чем разговаривать? Десять суток разве пройдем трое на однодневном пайке и босиком?! А один, если понемногу будешь есть, дойдешь… Козыри, правда, маленькие, но все-таки не бескозырье.
Стоял, голову потупив, красноармеец, вестовой штаба разбитого уже номерного полка, Иверсов.
И — окончательный удар его сомнению и нерешительности:
— Я еще начальник! Повторяю, мы не в плену. Последний раз говорю: в порядке боевого приказа!..
Ругань, бешенство, мольбы, проклятия безобразным свивались клубком.
И безобразным клубком — тело. Бессильное, узкогрудое, с отекшими ногами под ширококостным, твердомясым, крепконогим телом.
Голубовский говорил:
— Крепче вяжи!
— Товарищи!.. Милые!.. А-а-а!.. Что же это, ай!.. Тов… ком…
Голубовский совал в рот Факеева оторванный, скомканный рукав рубахи.
— У-у-у!..
Стиснулись зубы.
— Открой рот, не дури! — сказал Голубовский.
Отчаянно мотал головою, стукаясь об ствол дерева, Факеев.
Снизу глядели глаза в слезах — ноги завязывал лентами оборванной одежды Иверсов.
— Разожми ему рот!
Карие, испуганные, в слезах, глаза. А в них, точно плевок — холодные слова:
— Дурак! Ведь кричать будет!
Опустил глаза. Засопел могучим сопением богатырь Иверсов. Слезы заполосовали загорелые, круглые молодые щеки.
Большим широким телом заслонил маленькое, к дереву притянутое. Руки красно-грязные, жилистые, каждая больше зажатого в них узкого маленького лица.
— То-а-а… у-у-у…
Зубами ловил — Факеев.
— У-ва-а… у-ва…
Тряпкою задыхался.
Толстые, крепкие пальцы разжали обессилевшие челюсти.
Голубовскому вспомнилось: давно мальчишка-колченожка так же вертел головой. Отплевывался от золы. Плакал. Отплевывался, но ел… Всю съел…
Опять шли. Теперь уже двое.
Только изнемогали когда — делали привал.
Голубовский делал привал. Но ненадолго.
Снова — в путь.
Босыми, по жестким кочкам, по сучьям колющим, ногами. Поджимая пальцы, чтобы не так кололо.
Искровавлены, вздуты Иверсова даже привычные твердокожие крестьянские ноги.
Слабело его молодое, мощное, сибирское тело.
Падал вольный таежный дух. Но всегда первый Голубовский говорил:
— Идем! Рассиделись, что на именинах.