Кареглазка и чудовища
Шрифт:
****
Я сидел под медчастью — Лена не хотела, чтоб я был рядом. Спирты выветрились, и разум мой был трезв, как может быть трезвым разум человека, понявшего весь объем злоключений, им сотворенных.
Уже долго я жил по принципам, мной принятым и придуманным. Да, не удивляйтесь — я беспринципный, и в то же время, у меня есть принципы. К примеру, этот — никогда, слышите — НИКОГДА! — не извиняться ни перед кем за свои поступки. Это слабость. Ведь вы поступили именно так, потому что так было нужно. Или так сложились обстоятельства. Не делайте вид, что это были не вы — а были эмоции, гнев либо алкоголь.
Но сейчас этот принцип дал трещину. Мое сознание раз за разом повторяло и прокручивало в голове одно и то же: я, фактически, сам взял и разрушил те хрупкие отношения, которые мне удалось создать. В голове прокручивалась одна и та же строчка из песни, под которую я трахал Афродиту: «Ну, а как же я влюблюсь — если она не ты?! Весь этот мир не ты»…
Естественно, Лена теперь и видеть меня не хочет. Ашотовна… ладно, она была до того. Но Дита! Какого черта? Что на меня нашло?
Хуже всего, что я знал причину. Я был негодяем, презиравшим женщин и планировавшим создать Спермоферму. И я испугался того, как с Кареглазкой мой мозг сломался, и прекратил быть рациональным. Я хотел победить это наваждение, эту ревность циничной сексуальной связью, вышибить этот клин другим клином, разрубить камень косой. Зачем, зачем, ЗАЧЕМ?! Я ведь мог не бежать от этого, а просто сделать ее главной на моей Спермоферме!
Стало только хуже.
Кузьма хотел меня убить. Сидоров хотел изнасиловать Лену. Происходило что-то смертельно опасное, я ощущал в воздухе тревогу и напряжение. Мне нужно было ее увидеть, но уже целый час Ливанов с Пенсом оказывали первую помощь. Надеюсь, она пострадала не сильно.
Сидоров с Григоришиным были закрыты в штрафном изоляторе уже через пять минут после оповещения штаба, а сбежавшего Мамедова разыскивали. Как они вообще решились на такое? Горин же их кастрирует! Правда, сначала ему придется протрезветь — Карпов не смог к нему достучаться. Говорят, что Босс напился до чертиков — но завтра обязательно устроит экзекуции. А потом шепотом все же добавляли, что если он ушел в запой, то ничем хорошим это не закончится.
Наконец, Крылова вышла вместе с Борисовичем и Карповым. Мы с Цербером вскочили, чтоб она нас увидела — и она увидела. Отвернулась и пошла.
— Елена Ивановна! — позвал я. — На секундочку, пожалуйста!
— Гриша, спасибо, что помог, — она даже не глядела. — Но сейчас я не хочу ни с кем разговаривать.
Я понимал, что это не только из-за перенесенного шока, и был вынужден отступить — даже пес сник от ее холодности. Мне оставалось лишь с грустью наблюдать, как она с Пенсом и солдатом скрылись в стороне домика Бергман. Насколько я понимал, Лена будет ночевать там. А Милана где? Я отбросил эту мысль — у меня были вопросы и поважнее.
Закряхтев как старый дед, я отправился к себе, волевым усилием преодолев желание выпить — хватит на сегодня. К вагончику было пять минут ходу, но я к нему не дошел. Луч фонаря прорезал темноту, и на тропе напротив оказались двое солдат — старый и молодой.
— Стой, кто идет?! — закричал лохматый старикан, схватившись за кобуру.
Приключения были далеки от завершения. Я поднял руки, а Цербер присел на задницу. Лучше не шутить
— Моя фамилия Менаев! Я работаю в Логосе, у Крыловой, — объяснял я, медленно подходя к ним.
— Что за черт? Стой! — молодой солдат заметил рядом со мной исчадие ада.
— Пес мой, — сказал я. — Он добрый, хотя и страшный как смерть.
Наверное, с минуту, дед светил мне в лицо. Затем он рассмеялся, жестом призвав напарника убрать оружие.
— Аа, Менаев? Насыпал люлей Сидорову — а теперь бессонница? Иди спать, у нас усиленный режим, Рафика ищем — как бы тебя не пристрелили, — проворчал военный.
— Хотел бы, да не могу уснуть, — заметил я.
Они переглянулись и рассмеялись.
— Нервишки нужно успокоить, — наставническим тоном заметил старик. — Хочешь? Нам как раз нужен третий.
— Думаю, не надо, — я не хотел опять пьянствовать, завтра мне нужна была полностью свежая голова. — Повода нет.
— Ты что?! — возмутился вояка. — За алкоголиков нас принимаешь? У Егорки моего день рождения. Мы бы сидели сейчас в бараке, и нормально гуляли — в тепле, с девчатами с пищеблока. Но, все испортилось, — и он так глянул на меня, что я почувствовал себя виноватым.
— Чуть-чуть, на донышке, хорошо? — согласился я, просто, чтоб не наживать себе врагов. Тем более, что организм все же просил пополнить спирты в крови.
— Да не вопрос! Мы вообще, чуть-чуть, — рассмеялся старик.
Так мы и познакомились с Бородиным и Егором. Петр Тимофеич относился к парню, как к сыну, сам-то он потерял всех детей во время Вспышки.
Глава 12
Александр Борисович нервничал. Что-то происходило, но он не был в курсе. Вчера весь день и вечер он пытался поговорить с девушкой и ее чернокожим спутником. И каждый раз неудачно — то с ними был Ливанов, то Крылова с выродком, то еще кто-то.
Не сумев уснуть, Керезора снова отправился к Афродите. Как вдруг заметил кровь в чахлой траве. Пройдя по кровавому следу вплоть до Стены, иммунолог оторопел — в кустах лежал Антонов, раненный и без сознания. На руках чернильные разводы — почерневшие кровеносные сосуды. Заражение? Осмотрев Валеру, он понял, что тот укушен нечистым, и в ближайшее время войдет в «фазу бешенства».
Как случилось заражение — это необходимо было выяснить. Падение Илиона не входило в его планы. Не сейчас. Поэтому Керезора оттащил лаборанта к канализационному коллектору и сбросил вниз — как раз тогда, когда у зараженного под веками задвигались глазные яблоки, сигнализируя о скором пробуждении. Подземные потоки должны были отнести его подальше.
Пока ученый устранял угрозу эпидемической вспышки, Сидоров с солдатами напали на Елену Ивановну. Еще одно странное, пугающее происшествие, из-за которого Керезора потерял еще около часа. Наконец, когда он попал на медчасть, Свинкин в фойе лишь удивленно зыркнул из-под пледа, и продолжил дремать.
Подъем на третий этаж оказался непростым — старые колени уже не выдерживали. Наконец, он распахнул дверь в палату, впервые получив возможность переговорить с визитерами. Каково же было его удивление, когда Афродита приказала убираться. Керезора показал тайный знак, подтверждающий причастность к Божьему промыслу, но брюнетку это не удивило.