КАРМИН
Шрифт:
– Про Колчака?
– Да что вы меня этим Колчаком травите! Я что виноват, что у него фамилия такая рифмучая! Колчак – не так, дурак, чердак, сквозняк, чужак, табак, мрак, кулак…
– Вурдалак…, – подсказал Варнас, едва сдерживая смех.
– Вурдалак, – с жаром повторил Федя.
– Ну, и много ты уже сочинил для октября?
– Да не много пока, только последнее четверостишие. Зато какое! Послушай!
Заявляю! Душой я кривить не привык,
Я приветствую пламенный цвет октября.
Пусть узнает весь мир,
У него под ногами алеет земля.
От активной жестикуляции у Феди закружилась голова и он осторожно сполз на землю.
– Ну, каково, а?
– Недурно, – ответил Вильгельм скучающе.
– Ну вот! А это только четыре строчки. Так дашь ты мне на водку?
– Нет.
– Ну хоть десять!
– Нет.
– А если на хлеб?
– Бери. Только перед совестью своей будешь отвечать, если пропьешь. На, бери, – протянул он руку.
– Да ну тебя к лешему! Не возьму так, – поднимаясь, проворчал Федя и зашагал к арке.
– На Рождественку сверни!, – крикнул ему вслед Варнас.
Федор неожиданно остановился, выплыл из арки и зашаркал обратно.
– Ладно уж, возьму! Возьму у совести в долг. Мерси, папА, ревуар!
***
Робкое осеннее солнце скрыла под своей массой многослойная, тяжелая туча, начинал моросить дождь. Варнас выглянул в окно, поморщился и полез во внутренний карман куртки за стеклянным пузырьком с белым порошком. Вечером обещал себе этого не делать, но погода вынуждает, куда деваться. К кокаину Вильгельм пристрастился в восемнадцатом году, когда он стал доступным и даже модным в его окружении, и теперь каждое утро начинал одинаково, хоть и пробовал еще бороться. Что ж, этот хотя бы пробовал! Многие до сих пор считали кокаин лекарством от неврозов и даже от сифилиса, потребляли его неограниченно и даже горячо рекомендовали своим родственникам и друзьям. А Вильгельм боролся даже, но не всегда, правда, успешно… Когда он чувствовал себя особенно несносно, то на скорую руку готовил себе адский “балтийский чай” без излишеств – просто растворял порошок в водке или в коньяке.
Во внутреннем дворе монотонно шелестела метла – это дядя Миша, когда-то давно потерявший руку на производстве, занимался своей работой. Шмыгая носом, Варнас вышел на улицу, и брезгливо оглядываясь по сторонам, поднял воротник.
– Доброе утро, Дядь Миш, – поздоровался Вильгельм, отворачиваясь от ветра, – холодновато сегодня для вашего дела.
Дядя Миша улыбнулся беззубым ртом и зашагал рядом с ним:
– Так вот же я так рассуждаю, мил мой: я вчера подмел – подмел, а сегодня пропущу, а завтра лень одолеет снова пропущу – так и совсем брошу. А тут дисциплина, как, бывало, на заводе. Мил мой, папироской не угостишь дядюшку?
Варнас протянул ему пачку и спросил:
– Не слышали вы вчера ночью вой как будто? Часа в 2 ночи.
– Нет, мил мой, вчера не слыхал, а вообще частенько слыхиваю всякое, – понизив голос, почти прошептал дядя Миша, – так и немудрено, место-то ой какое нехорошее. Я в этих местах, почитай что всю жизнь живу: тут Салтычиха живала в свое время, прямо вот на углу Лубянки и Кузнецкого, а с правой стороны от площади, там была тайная экшпедиция при Катерине Великой: преступники там томились в каменных конурках
Варнас попытался изобразить что-то вроде улыбки:
– Ну ты, дядь Миш, и скажешь! Все эти ваши поверья…
– А тут, мил мой, и верить то особо не придется, – резко прервал его старик, – тут самому во всем убедиться можно.
Варнас насмешливо посмотрел на него и хотел уже было сказать что-нибудь едкое, но остановился – богобоязненный старик ловко перекрестил его и снова взялся за метлу. Вильгельм брезгливо похлопал себя по плечу, отряхиваясь от этого благословения, и пошел в сторону Рождественки – сегодня ему предстоял длинный и тяжелый день.
***
– Ну как в Кремле?, – вместо приветствия нетерпеливо спросил Коновалов, ворвавшись без стука.
Варнас молча сидел, закинув ноги на стол, и на вошедшего даже не повернулся.
– Так, – ответил он, крепко затянувшись.
– Ну, давай, не мучай меня, дорогуша, и так пол ночи не спал, думал, как ты там справишься, – взмолился Николай.
– Не знаю, с чего и начать. Гирш Аронович принимал. Приехал, видимо, и тут я сразу на него и попал. Удача – иначе не скажешь!
– Гирш! Варнас, ты ж мой антисемитчик!, – захохотал Коновалов.
Вильгельм улыбнулся, возразив:
– Я не антисемит.
– Ну, все, все. Странно, что ты попал не к Каменеву. И что ж там Гирш Аронович, император Петроградский?, – снова прыснул от смеха Коля.
– Я уверен, что именно ему поручили меня принимать, не иначе. Зато вид-то какой удивленный сделал, когда увидел меня! Все же знают про наши недопонимания, и тут – вот! Ильич…
– Что Ильич?
– Ильич ему приказал со мной говорить. А ты знаешь, как он говорит: отчитывал, угрожал.
– Что говорил?
– Да, всякое. Развел свою демагогию: «ты не коммунист, ты не наш, начальству своему прямому не подчиняешься, как можно, даю тебе время исправиться». Это он мне дает время?
– Вильгельм, спокойно! Все знают, что Гирш – паршивая псина Ильича, которая лает только тогда, когда ему позволяют. Ну пугнуть тебя хотел наш старик, бывает. Что-то конкретное он тебе сказал?
– Нет, ничего. Приказал мне все решать совместно с…, – Варнас сделал жест рукой в сторону окна, – начал цитировать Маркса зачем-то, Ленина потом… В общем, длилось все это час, может больше. Омерзительно.
– Что там еще? Кого видел? Каменев?
– Да что ты мне все со своим Каменевым, Коля!, – раздраженно ответил Варнас.
– Лева – хороший мужик…
– Твой Лева, может и мужик хороший, да только никуда не годится. Нельзя нам сейчас на него ставить. Не продержится он долго там.
– Не согласен!
– Ты давно не был у них, все как-то поменялось даже по сравнению с этим летом.
– Да что там?
– Напряжение, скрытая борьба, интриги. Гирш считает себя первым после Ильича, Троцкий считает себя вместо Ильича, а кто-то уже ведет себя так, как будто его не существует.