КАРМИН
Шрифт:
– Но ведь, Вильгельм, мы не на юге! А нам нужно, чтобы об этом процессе говорила вся Москва!
– Ты прав. Но у нас теперь есть немного времени, чтобы изменить ситуацию. Коль, у тебя же есть кто-то в «Правде»?
Коновалов лукаво улыбнулся Варнасу и сладким голосом пропел:
– Ну, есть там Сонечка, Анечка…
И затем резко перейдя на серьезный тон, добавил:
– И Алексей Петрович.
– Кто такой Алексей Петрович?
– Да это редактор там. Фамилия у него еще такая… Не то Итальянцев, не то Американцев.
– Французов!, – заорал Перекопов из угла.
– Во! Точно!
– Сходи
– А не сильно ли?, – вмешался Зорский.
– Да какая разница, что они там напишут. Нам нужно привлечь внимание, поэтому пусть этот Французов не стесняется писать все, что ему в голову придет. Так и передай.
– Ну, передам, – кивнул Коновалов.
– И передай, что мне нужно широкое общественное возмущение. Впрочем, эти журналисты знают свое дело. Найди еще какую-нибудь вдову и заплати ей, пусть ходит по очередям и плачет, как она без мужа осталась по вине этого Ростовцева.
– Да ты, Вильгельм, провокатор, – вставил Зорский насмешливо.
– Дальше что… Дадим через Чичерина приглашения зарубежной прессе, чтобы в день суда у нас были все.
– Это уже не суд, а концерт!, – продолжал свою атаку Зорский, – ты, Вильгельм, не читая швырнул заметки Эдмундовича в мусор, а теперь сам ставишь тут какой-то спектакль.
– Не такой, – повысил голос Варнас, шагнув в центр комнаты, – у нас будет суд присяжных, будет адвокат и обвинителем будет не какой-нибудь Луначарский, а настоящий специалист из царских.
– Ага, то есть ты сегодня дашь задание Французову напечатать сказку в главную газету, а завтра – у тебя честный суд и на нем окажется, что Ростовцев твой – ангел во плоти! И что ты тогда будешь делать?
– Так не может быть в условиях гражданской войны.
– Тогда что это за суд, если ты заранее знаешь, что его – в расход! Вильгельм, ты противоречишь сам себе! И вся эта твоя идея с судом мне изначально не нравилась. Все ради запада, да? Запад тебе покоя не дает?
– Да Вильгельм просто хочет по Парижу гулять и Монпарнаса на балконе читать, -усмехнулся Коля, никогда не упускавший возможность кольнуть Варнаса за западничество.
– Мопассана!, – очнулся Перекопов.
– Вы очень мелко берете, – начал Варнас.
– Ну куда уж нам до Помассана?, – кривляясь, отвечал ему Коновалов.
– Мопассана, деревня! Провинция! Дичь!, – еще сильнее заорал Перекопов.
– Э!, – замахнулся в него Николай зажигалкой.
– Да, идея с этим судом была не до конца продумана. Но давайте посмотрим на положительные стороны. Главная цель – привлечь зарубежную прессу и показать им, что у нас все в порядке. Одного Джона Рида уже недостаточно! Они приедут к нам и посмотрят. Я просто хочу вам напомнить, что мы все еще находимся в дипломатической изоляции. То, что Англия и Франция оставили белые армии еще ничего не значит. Это, конечно, немного. Но мы можем хотя бы попытаться изменить ситуацию. Недавно я говорил по этому поводу с Джоном…
– Опять этот Джон! Я тебе говорю, он двойной агент!, –
– Это не так, – невозмутимо продолжил Варнас, – он, между прочим, обещал помочь. Но, при условии, что процесс будет прозрачным и понятным всем. Все материалы дела должны быть доступны. Другой вопрос. Гриша, почему ты так удивляешься, что приговор суда мне ясен? Какой еще приговор можно вынести в таких условиях?
– У нас люди добрые, – заметил Курцвайль.
– Ты давно ли людей-то видел?, – слегка тронув его носком сапога, вмешался Коновалов, – меня только за один день два раза пытались ограбить и три раза обругали, да еще какой-то щенок плюнул.
– А ты больше по Сухаревке таскайся, вообще зарежут, – звучно засмеялся из своего угла Перекопов.
– Ладно, – заключил Зорский, обращаясь к Варнасу, – хочешь суда, делай суд, но мое отношение к нему ты знаешь: ты тратишь время, миндальничаешь с Антантой, когда нужно заниматься другими делами.
– А какими делами можно заниматься, находясь в изоляции? Расстреливать гимназистов и юнкеров? Это дела по-твоему?
– Вильгельм, какого черта?! У нас полстраны в руинах лежит, а ты флиртуешь с французами! Нет уже никакой изоляции, де-факто мы уже признаны, остались формальности!
– Мы не можем жить и развиваться в отрыве от мира!
– Да сейчас мы начнем строиться, и они сами к нам прибегут.
– И как ты прикажешь нам строиться? Продразверсткой?
– Ты глупости говоришь!
– Нам нужно признание!
– Нам нужна мобилизация труда!
С места поднялся Унгольд:
– Так, все… это невозможно. Вы оба по-своему правы, но я больше не хочу тратить время на ваши бесконечные споры. Пожмите друг другу руки и продолжим обсуждать другое. И не лезьте, я вас попрошу, к большим делам, когда вы в своих мелких разобраться не можете. Что до суда. Пусть он будет, раз уж и Немич едет. Этим судом, Гриша, мы может и ничего путного не добьемся, но уж точно ничего и не испортим.
Варнасу стало неприятно, словно Унгольд пренебрежительно отмахнулся на него. Не смотря в глаза Зорскому, он подошел к нему и после короткого рукопожатия, отвернулся.
– Теперь главное, – после того как все одновременно закурили, начал Варнас, – сегодня я был в Кремле. Зиновьев отчитывал меня на протяжение часа: за то, что я пытаюсь разрушить целостность ВЧК – лучшего из органов Советской власти, за то, что спорю с Дзержинским и так далее.
– Странно чего это Зиновий так за Эдмундовича начал беспокоиться, удивился Курцвайль, – помнится мне совсем недавно у них был неплохой такой конфликт.
– Тут по-другому сработало, через Ильича. То есть, Дзержинский пожаловался Ильичу, а тот не желая разбираться в наших междоусобицах перепоручил это дело Зиновьеву. Поэтому свое дальнейшее продвижение в СНК я пока считаю невозможным. Пусть Гриша идет.
Зорский округлил глаза и подпрыгнул на стуле:
– Это уже издевательство! Да ни в жизни я в эту клоаку не полезу, не хочу!
– Почему ты думаешь прежде всего о том, чего ты хочешь или не хочешь?
– Вильгельм, какого черта!? Мы ни разу даже не говорили о том, что я буду в СНК, а сейчас ты мне говоришь, что у меня нет выбора? Кто меня сейчас изберет туда? У них там все равно, что святое семейство – все друг за друга!