КАРМИН
Шрифт:
– Что по экономике?
– Думаешь, мне сказали? Знаю только, что они никак не могут решить, какой курс брать. Наверное, сами не знают.
– Что на фронте?
– Опять же не знаю. Видел только Курского и Шмидта издали. В общем, мрачно. Со временем все хуже, – Варнас понизил голос, – это какой-то водевиль, честное слово. Одни только разговоры, разговоры, а что на деле: Радек возглавляет движение натуристов и голым собирается кататься в трамвае, Луначарский пишет очередную бездарную пьесу про какого-то Ивана, который попал в рай, Троцкий уже совсем, кажется, не стесняясь, в личных беседах именует себя генералиссимусом.
Коновалов расхохотался:
– На голого Радека я бы посмотрел! А вообще, мне кажется, ты, как всегда, преувеличиваешь и нагнетаешь. Живем же как-то!
– Как-то…
– Вильгельм, перестань! Лучше скажи, какой план?
– Я пока не знаю. Нам надо собраться и поговорить.
– А предварительно?
– Предварительно – пока пусть все остается…
– Вильгельм! От Красина толку нет! Или ты все еще хочешь быть дипломатом, послом? Если ты хочешь, то он тебе, конечно, поможет им стать, и уедешь ты в Европы. Но ты здесь, и ты знаешь, зачем ты здесь! Ты не можешь все бросить. Зачем ты гнешь опять на этого буржуя Красина?
– Без нервов, прошу. Я ничего еще не решил, нам всем нужно это обговорить.
Варнас снова отвернулся, ему не хотелось продолжать этот разговор. Все еще ныло самолюбие от утреннего разноса, и теперь он выдумывал, как обернуть все против Гирша и кого привлечь на свою сторону. Коля был всегда настроен радикально, и разговаривать с ним об этом было бесполезно. Здесь и сейчас Вильгельм не хотел ничего решать. Предстояло еще все тщательно обдумать, спросить советов рассудительных Унгольда и Зорского, а потом уже нанести по Кремлю контрудар, и теперь уже сделать это первым.
– Варнас не злись, – примирительно сказал Коновалов.
– Немич завтра будет, – неожиданно бодро и весело произнес Варнас, снимая ноги со стола.
– Нееемич?, – протянул Коля, распахнув глаза, – голубчик, наконец-то! Что ж ты сразу мне не сказал, Вильгельм?! С этого надо было начинать день, а ты все: Гирш, Гирш. Кого, кого, скажи, он тебе изловил?
– Ростовцева.
– ООО, – радостно воскликнул Коновалов, хватаясь за сердце, – я что-то о нем слышал, да ведь черт их там разберет!
– Я сам не знаю, но Немич писал, что это большая удача.
– А по-другому он тебе бы и не сказал. Сколько он там на юге развлекался? Больше, чем полгода. Поэтому… Что ж, интересно, конечно. Надо наших армейских поспрашивать, может знают такого. Это мы тут сидим и только по газетам их – сволочей знаем. И что, дальше как?
– Хотелось бы быстрей это закончить, – уныло ответил Варнас, – я сам уже не рад, что связался с этим судом, до него ли сейчас! Кто же знал, что это все так затянется. Впрочем, ладно уже, раз взялись, до конца декабря надо бы закончить. Ты поможешь мне?
– Да что там, помогу, конечно.
Они молча кивнули друг другу и попрощались до вечера.
***
По Лубянскому подворью расхаживал уже знакомый нам пролетарский поэт и вечный соперник Демьяна Бедного – Федор Перекопов и перебирал содержимое своих карманов: старые, написанные им наскоро, стихи, обрывки спичечных коробков и папиросных пачек, семечки, грязные леденцы, обнаружил даже вырезку из газеты со своим именем – все это тонуло в море табака. Феде не хотелось идти в кабинет, не хотелось
Они поприветствовали друг друга рукопожатием.
– Ну как ваши дела, молодой человек?, – по привычке прищурившись, спросил Перекопов, неестественно растягивая гласные.
Тот пожал плечами и скорчил недовольную гримасу.
– Закурить будет?, – уже более прозаично поинтересовался Федя.
– Да вот, – грустно отозвался Тимка и протянул ему помятого “Османа”.
– О, османчик, родной!,– абсолютно прозаично воскликнул Перекопов, выуживая из пачки две папиросы, – Тимка, а ты, напомни, откуда? Из Костромы?
– С Вологды.
– О, Вологда! Точно! Я хотел сказать Вологода, откуда эта Кострома взялась – не пойму! Ты тогда, наверное, знаешь Илью Хромого, он, насколько помню из ваших мест?
Тимка оживился:
– А как же не знать, он у нас знаменитостью был в свое время! И тетке моей на судьбу гадал, хоть и грешно! А как в Москву уехал, так и пропал, ничего не слышали о нем. Ты знаешь что-нибудь?
– Еще бы! Он все на Чижовском подворье околачивался: где милостыню просит, а где гадать начнет, за что его часто избивали. Хотя, гадал он, по словам многих, очень точно и предсказывал, бывало, день в день. А еще говорили, что одно время шатался с Распутиным. Ну так вот он днями на Никольской, а ночами тратил подаяние свое в хитровских трактирах, чаще всего в “Пересыльном”. И каждую неделю непременно бывал кем-то серьезно избит и даже иногда серьезно порезан. Это мне уж после его смерти рассказали, что в драках угрожал он своим обидчикам обычно так: “Коли вы меня убьете, черти, то будете вариться вместе с этой землей в кровавом котле ровно столько лет, сколько мне будет ко дню смерти”. Все хоть и смеялись над ним, но боялись его злого языка, иначе давно б уже пришибли.
– Да, да! В Вологоде у нас он тоже иногда так говорил! А дальше что было?, – увлеченно спросил Тимка.
– А дальше его и пришибли в один день, да и забыли все его угрозы, пока в этот же год проклятые Гогенцоллерны нам не объявили войну. Тогда все, особенно на Хитровке и начали вспоминать Хромого, но никто точно не знал сколько ему было лет, соответственно сколько лет нам вариться, по его проклятию, в котле до сих пор не понятно. На вид ему можно было дать все 70! За его грязными космищами и бородой до пупа ничего не разглядеть было.
Тимка задумался, насупив брови:
– Мне говорили, он себе ломал ногу специально, чтоб не идти в солдаты. Это ему было примерно 20 лет значит. А помер он, как ты говоришь, в 1914 году, значит минус 20, это где-то 1895 год. Значит и было ему на момент смерти лет 40 плюс-минус год или два. Что ж нам теперь 40 лет страдать? Не верится.
– Не верится, но Илья Хромой никогда не ошибался. Пусть может хоть в этот раз ошибся.
Перекопов прочитал выражение суеверного страха на лице собеседника: