КАРМИН
Шрифт:
– Эх, юноша, не робей!, – с отеческими нотками в голосе начал Федя, – у нас сейчас война, да, но уж этой войны чего осталось! Сам знаешь, что в Крыму. Улагаевский десант – хоп, и не стало, в Таврии что там у них земли осталось – петрушку не хватит посадить! На Польшу прем – будь здоров. Уж скоро совсем всю эту дрянь выметут. То-то же! А мы-то сами приравнены к действующей армии, поэтому у нас, считай, вся страна – армия!
Тимка все так же трагично молчал.
***
Обычно они устраивали совещания глубокой ночью, чтобы лишние рядом не ходили, иногда даже запирали все двери на первом этаже от охраны. Прятались не просто так. Лубянка по ночам продолжала жить своей тайной жизнью и даже была более активна, чем при свете дня. По ночам
Они всегда собирались в темно-зеленом кабинете Унгольда. Раньше это была с большим вкусом обставленная комната с тяжелыми шторами, изящным будуаром и блестящим черным пианино. От прежней обстановки остались только шторы, почти нетронутые узорчатые обои, пианино и роскошная настольная лампа, с бахромой из стекляшек на резной бронзовой ножке. У окна теперь стоял самый обыкновенный дешевый стол, будто бы наскоро сколоченный из досок и такой же несчастный на вид венский стул с ободранной овальной спинкой. Они собирались здесь не меньше двух раз в месяц и обсуждали дела своего кружка при свете одной только этой лампы, нелепо и даже как-то похабно смотревшейся в такой обстановке. Унгольд заранее притаскивал стулья из кладовой, которая находилась от него слева в бывшей уборной, плотно задвигал шторы и ждал, когда все соберутся.
Нелюдимый и неразговорчивый Моисей Унгольд был главным на этих вечерах. Он вел протоколы заседаний, причем писал только ему одному понятным шрифтом, поправлял своих товарищей, разрешал между ними споры и всегда был точен, как энциклопедия – сам себе Брокгауз и Ефрон. Однажды он выучил латынь, когда лежал со сломанной ногой, в другой раз с воспалением легких он умудрился от нечего делать перевести «Рудина» на испанский. Постоянно варясь в своих мыслях, он почти совсем не разговаривал, а все смеялись над ним, мол «наш Мойша даже слова экономит». А уж как его все хотели разговорить, даже спорили! Особенно всех интересовала его судьба. Было известно, что лет 10 мотался он по ссылкам, что там угробил свое здоровье и теперь постоянно болел. Вот только, подробностей никто узнать не мог. Говорили, правда, что в Сибири над ним жестоко издевались надзиратели, что выгоняли его голым на мороз и морили голодом. Впрочем, чего только не придумаешь, глядя на угрюмого, болезненного человека, который почти не разговаривает.
Варнас любил Унгольда за его вечную тишину и за то, что называется, дельность. Потому что, если уж тот и говорил, то точно что-то сверхзначимое. Слово его имело иногда на Вильгельма действие отрезвляющее и ему было обидно, когда тот явно с ним не соглашался. Унгольд – эта неподкупная Фемида, всегда знал, как будет правильнее и мог уничтожить своими простыми аргументами ту сторону, которая, по его мнению, была не права. И этой «неправой» стороной очень часто оказывался Вильгельм, которому от Моисея доставалось, в основном, за браваду и мальчишество. И еще за откровенное западничество и либерализм, которые еврей Унгольд презирал всем сердцем, признавая за Россией особый путь, от славянофильства, однако, столь же далекий, сколь была далека «Бекманская горечь» от «Поммери». О своих взглядах он распространялся мало, зато каков был в молодости! Хотя, чего греха таить, в молодости у каждого думающего человека была своя теория построения счастливого государства. У Унгольда она была утопического типа. Он, например, считал, что все наши беды происходят от проблемы выбора, поэтому в своем идеальном государстве он видел человека, принимающего решения раз и навсегда во всех областях жизни: чтоб жена была одна и профессия, и ребенок тоже один, чтоб не дай Бог, кого-то там чем-то не обделить. Еще до революции он издал брошюру со своими идеями, но, как и все мы – смертные, натолкнулся на свое же «я никогда так не сделаю» – разошелся с женой, полюбил другую, и идею своего идеального государства похоронил.
Теперь
***
Три приглушенных отрывистых стука в дверь – сегодня Варнас пришел первым. Безмолвно кивнув Унгольду, он прошел к своему любимому пианино – его к нему тянуло невероятно. Этот инструмент всегда был для него символом той жизни Адмиралтейской части Петербурга, по которой он вздыхал – по всем этим оранжереям, белым скатертям, фруктовым вазам и поездкам в сад «Аквариум» на Каменноостровский. Он осторожно провел своими красивыми длинными пальцами по запыленному клапу, как бы говоря «привет, друг, просыпайся», потом уже менее осторожно прикоснулся ладонью, приподнял крышку, посмотрел на клавиши, и живо вспомнил – синематографы Невского! Тогда целыми днями бегал он по всему проспекту и играл иногда с утра до ночи, так что себя не помнил, начиная от «Урана» и заканчивая «Гигантом» на Невском 110. И в ночи потом мчался на Васильевский остров в «Три осины», где кутила, в основном, всякая дрань. Но даже судьба безвестного таперишки и все эти игрища по кабакам не заставили его разлюбить инструмент. И сейчас он смотрел на него, как и всегда, с большой любовью.
– Ну сыграй уже, чего смотришь, – раздался у двери звонкий голос Коновалова.
– Не хочется, – тихо ответил Варнас, отойдя в сторону.
– Вижу я как тебе не хочется. Оторваться не можешь от этой посудины.
– Это все же память.
– «Три липки» твои – это память? Или шатания в мороз по Невскому – память? Хороша ж память!
– «Три елки» ж вроде были, – войдя, пробасил Курцвайль, скрыв своей массивной фигурой единственный источник света – настольную лампу.
– Ладно, Яша, не издевайся. Ранимая душа творца, понимаешь, – усмехнулся Николай, упав на стул.
– «Три осины», – грустно улыбаясь, произнес Варнас, – помню, мне там однажды разбили голову бутылкой мадеры.
– Полной?, – изумленно возопил Перекопов, вваливаясь в кабинет.
Коновалов свистнул:
– Ох, вы батюшки мои, смотрите! Идет поэт, невольник чести. Федя, ты где опять успел хлебнуть счастья?
– Николай Савелич, не завидуйте, – пробурчал тот, устраиваясь в темном углу.
За Перекоповым вбежал, как всегда, суетливый Зорский и, захлопнув за собой дверь, затараторил:
– Так все, все в сборе? Не ждем, не ждем. Товарищи, по местам.
Унгольд поправил шторы на глухо занавешенном окне, достал чистый лист бумаги и вопросительно посмотрел на Варнаса.
– Вещай, генералиссимус, – обратился к нему Николай, закуривая.
– Во-первых, Немич едет….
Курцвайль взволновался:
– Кого? Кого взял?
– Ростовцева.
– Кто это?, – недовольно спросил Зорский, нахмурившись.
– Помилуй тебя Гриша, Бог, – укоризненно ответил Курцвайль.
Зорский цокнул:
– Я вот, например, не знаю! Вот как бы Краснова или Врангеля! Что этот Немич там делал столько времени? Небось гулял с казачками да пил вино! Что теперь нам с этим Ростовцевым делать? И, главное, столько времени потратили и денег. Вот, Эдмундович…
– Тише!, – зашипел Унгольд.
– Эдмундович, – перейдя на полушепот, продолжал Зорский, – сожрет нас за то, что столько казенных денег пустили на экспедицию Немича, чтоб он нам рядового офицеришку привез. Позорище, одним словом, друзья. Весь наш суд прахом пойдет.
– Да что ты, Гриша! Господь с тобой! Какой же рядовой офицеришка. Так ведь он Корниловец, и один из командиров ихних. Да много чего еще, наверное, там вскроется, – не унимался Курцвайль.
– Хорошо, прекрасно! Кто здесь знает, чем знаменит некий Ростовцев?
– Гриша, чего ты хочешь? Ведь не ты один ничего не знаешь! Что у нас в газетах пишут? У нас и про Деникина-то ничего никто сказать не может, кроме «Все на борьбу с Деникиным».
– Я тоже о нем ничего не знаю, – вмешался Варнас, но… по словам Немича – на Юге он знаменитость.