Картонная пуля
Шрифт:
…Выстрела я не услышал. Сработал глушак, или из моей головы еще не выветрился гром автоматной очереди. Я решил, что Самаковский споткнулся на последней ступеньке, и воспользовался непредвиденным обстоятельством, чтобы его обогнать — дело мое, я и должен бежать впереди.
Сергуня лежал, как срубленная ветвь, и не думал подниматься…
…Моим глазам открылся пустой коридор, застеленный серым ковровым покрытием с пятнами от пролитых напитков и тошноты…
— Серега, — негромко позвал я и похлопал его по плечу.
…Плечо странное. Твердое.
…В торце коридора — большая дверь в широкое ярко освещенное
— Серега! — я сделал попытку перевернуть его на спину.
…Самаковский нехотя подчинился, и при этом стал съезжать вниз по лестнице…
…Шесть дверей в отдельные номера, одна еще подрагивает на петлях…
…Самаковский мертв. Он умер, даже не сообразив, что жизнь кончена. Не понял, что его любимые коммунисты остались, а он их больше никогда не увидит. Ничего больше не увидит — ни коммунистов, ни демократов, ни свой плотный завтрак, ни жену Иру, ни свою дочку… Я не могу отыскать ранение, только чувствую теплую влагу под рукой… Влажной рукой я отбираю у Самаковского ствол и прячу его в карман куртки — на всякий случай. Да и вообще не привык я оружием разбрасываться.
…Если тот тип надумает выглянуть в коридор, я успею выстрелить, главное — одним глазом следить за дверью…
С той стороны раздался звон разбитого стекла и женский визг. Неужели он, словно Фокс из «Места встречи», сначала девушку выбросил в окно? Я ж говорю, все повторяется. Или, вернее, Гегель говорит. Сейчас он прыгнет в снег и умчится на «мерсе» в непроглядную ночь. И до конца жизни не избавиться мне от его преследований. Если уж он из-за двух зуботычин завелся не на шутку, то после сегодняшней расправы и вовсе с катушек слетит. И до конца жизни… Его или моей.
Покинув Самаковского, я вбежал в номер. Разбросанная постель… В угол между оконной шторой и шкафом забились три полуголые подруги и лупают глазками. Окно, действительно, разбито, и сквозь него холодный язык тянет февральская ночь.
А вот и Корншцев, Илья Корнеевич, тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, судим. Теперь-то я его сразу узнал. Тем более, что он был в майке, как и две пятилетки назад, когда я видел его перед собой на ринге.
Илья Корнеевич прятался за дверью, и когда я появился, пытался прибить меня той же дверью. Я как будто пытался увернуться, но все же удар пришелся в плечо, и «Беретта», выпавшая из безвольной руки, улетела под кресло, на котором кучей валялись юбки, платья, жакеты, свитера, а сверху — горячий автомат Калашникова, укороченный… И все же я успел отправить спасительный удар левой нижней конечностью в сторону Ильи Корнеевича, и в свою очередь уже противоположный ствол, вращаясь, словно упомянутый бумеранг, взмыл под потолок и приземлился по другую сторону двуспального сексодрома в аккурат под ноги вздрогнувшей полуголой троицы.
Как в доисторические времена, два мужика остались друг против друга с голыми руками. То есть так… Илью Корнеевича украшала единственно длиннющая, как у игроков НБА, майка да кроссовки с незавязанными шнурками, зато штаны отсутствовали полностью — человек в возникшей суматохе предпочел не отвлекаться на подобные мелочи.
Описанный наряд не то, что не скрывал, а, наоборот, красноречиво подчеркивал сформированное тысячелетиями тело бойца-убийцы и всю имеющуюся в наличии
Корнищев стоял против меня горой открытых для обозрения, подернутых жирком мышц. Гладиатор! И напротив, про мои руки нельзя было сказать, что они голые. Футболка, пуловер, финская куртка… И в кармане куртки последний подарок Самаковского — именной «пээм», девять миллиметров.
Некоторое время мы оба изучали возможность добраться до «Береты» под креслом. Для обоих расстояние получалось одинаковым… Вот мы прыгаем, катимся кубарем… Получается малоэстетичная борьба в партере.
Рот Корнищева растянулся в нехорошей улыбке. Всем своим затянутым в тяжелую броню мозгом человек ощутил близкую возможность реванша, к которому рвался десять лет и всю жизнь.
— Ну, что, баран, добился своего? Вот и встретились! — сладострастно объявил Корнищев. — Думаешь, ты чемпион?
— Да какой я чемпион? Это ты чемпион, а я просто рядом стою.
— Думаешь, думаешь!
— Значит, это правда, что ты забыть не можешь нокаут одна тыща девятьсот восемьдесят девятого года?
— А зачем мне его забывать?
Тоже верно! Какая у меня цель в жизни? Пить с друзьями водку, знакомиться с девушками и зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность пить и знакомиться. А Корнищев — человек серьезный. И цели у него серьезные — не прощать обиду. Чем не образ жизни?
— Хочешь меня убить? — уточнил я.
— А ты как думаешь? — усмехнулся Илья Корнеевич.
— Вот и я чувствую, что пришел мой смертный час. Может, перед смертью, я имею в виду, перед моей смертью, скажешь, кто заказал Треухина с Настей?
Своим маленьким мозгом Корнищев сообразил, что над ним издеваются и бросился вперед, словно ракетный аэроплан палубного базирования. Годы у меня уже не те, реакция не та. Да что оправдываться? Пропустил бросок, засуетился — вроде, потянулся к карману и увернуться хотел, а в итоге не успел ни того, ни другого. Грохнулся затылком об пол, а сверху бетонной плитой навалился кемеровский чемпион.
Если выберусь живым из-под надгробной плиты, брошу пить, буду тренироваться.
То ли он задушить меня хотел, то ли шею переломить. Но я тоже в свое время на тренировках на шею внимание обращал не хуже, чем любой борец, а уж борцы-то понимают всю важность укрепления шейных позвонков… Корнищев неумолимо сжимал клешни на моем горле.
— Г-х-х-х, — только и мог просипеть я.
— Ничего, ничего, — прохрипел надо мной сизый от натуги Корнищев, — скоро тебе будет хорошо…
Я наконец добрался до «пээма» Самаковского и выстрелил через куртку. Жуткий Илья Корнеевич дернулся всем телом, как иногда вздрагивают во сне, но хватку не ослабил. Я выстрелил еще.
Шумно выдохнув изо рта вонючую воздушно-капельную инфекцию, Корнищев отвалился в сторону.
— Эй, друг, — позвал я, восстановив функции горла, — погоди, не умирай. Назови заказчика. Кто заказчик?
В глазах непобедимого чемпиона отражалась бесконечная пустота.
— Fly не будь сволочью, — уговаривал я. — Ты все равно умрешь. Какое тебе до него дело? А мне еще жить да жить. Эй!
Мой голос догнал его перед чудовищными вратами, мутная капля ненависти зародилась в пустой глазнице и скатилась к виску.