Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.8
Шрифт:
– Связь есть! – крикнул лейтенант от телефона. – Сигнал проходит.
– Тогда мотайте отсюда и ждите на шестом этаже. К окнам не подходить, – приказал Алмазов.
Чувствуя опасность, оба связиста поспешили к выходу.
Три минуты до взрыва.
Издалека послышался шум мотора – самолет показался с севера, он шел на высоте километра. Все было правильно.
Матя взглянул в перископ. Городок был пуст и напряжен – он ждал гибели. И Матя должен был его убить. Хотя на ручку машинки нажмет Алмазов. Так договорено.
По ратушной площади шел человечек – Мате не хотелось на него
– Ну давайте! – закричал Ежов. – Чего вы там! Самолет уже над объектом!
Это только казалось – самолету оставалось больше километра.
– Начать съемку! – приказал Матя.
– И нам тоже? – спросил фотограф Хазин.
– Вот именно!
Алмазов пошел к машинке. Присел рядом с ней. Поглядел на часы.
– Как в аптеке! – крикнул он Мате. Алмазов волновался. Хазин поднял аппарат и сделал снимок. Матя надел черные очки, и все стало туманным и лишь угадываемым.
– Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, – говорил он, все замедляя счет. Ему показалось, что, если считать медленнее, тот идиот уйдет с площади и останется жив.
– Скорее! – закричал нарком. – А то я сейчас сам рвану! Давай!
И Алмазов, подчиняясь Ежову, нажал на рукоять.
И в первое мгновение ничего не произошло.
Первое мгновение было субъективно таким долгим, что Матя успел за него прожить часы горечи и унижения, провала дела всех этих лет… Он даже хотел крикнуть Алмазову, что связь оборвалась и надо ее снова проверять, как в черных очках, в центре, перед самыми глазами начала расцветать и расти огненная, ослепительная даже сквозь черные очки искра. Искра превращалась, клубясь и молча раздуваясь, в огромный пылающий шар, который, словно внутри его крутились черти, двигался, жил, рос, грозя заполнить весь мир и сожрать их, столь неразумно оставшихся на этой крыше.
Наверное, надо было бежать, но бежать было некогда – в каждую последующую секунду вмещалась вечность, и каждая секунда относилась уже к новому миру, которого раньше не было и который сейчас был рожден гением Матвея Шавло.
Шар, ставший таким громадным, что края его дотянулись до крыши, обдав всех горячим дыханием внутренностей Солнца, вдруг потянулся вверх в надежде оторваться от земли и где-то в небе раскрыться необозримым цветком. Но земля не отпускала его, и потому шар уже стал похож на гриб на прямой ножке. Какой гриб? Табачник? Но у того нет прямой ножки! Наверное, это сморчок, но живой сморчок. И когда шар поднялся уже так, что на него надо было смотреть запрокинув голову и в нем уже исчезла черная стрекоза – самолет-наблюдатель, – до Мати донесся утробный и невероятный звук взрыва, такой, что пришлось зажать уши и присесть – на секунду, но спрятаться, и, когда ужас этого звука миновал, Матя понял, что взрыв уже свершился, он уже в прошлом и он, Матя, жив. Цепная реакция не началась, лишь уран-235 выделил нужную нам энергию. И ничего больше. Значит, у нас есть оружие!
Матя, охваченный бесконечной и светлой радостью свершения, оглянулся, чтобы сказать это Алмазову, потому что Алмазов единственный здесь мог оценить и разделить восторг, но Алмазов лежал ничком, зажав уши. Матя посмотрел в другую сторону – Ежов и Френкель сидели на корточках за раскинутым
А что дальше?
Кинооператор поднимал упавший штатив. Сволочь! Он сорвал съемку!
Матя кинулся к нему.
– Я сам! – крикнул он. – Долой, сволочь!
И он начал крутить ручку съемочной камеры – к счастью, он знал, как это делать, и модель была знакомая – «кодак». Кинооператор не возражал. Черные очки упали, он тер глаза кулаками и невнятно ныл.
Матя поймал объективом уплывающий к звездам шар взрыва и снимал его, а потом повел объектив камеры вниз, чтобы увидеть, что осталось от города и полигона.
Черных очков не было – черные очки он потерял. Но теперь это уже не играло роли.
И он увидел город сквозь визир киноаппарата.
Города почти не было.
Вокруг воронки – широкой и мелкой – были раскиданы кирпичи и камни и лишь кое-где острые зубы первых этажей… И снег – такой белый десять минут назад – исчез, куда ни кинь взгляд. Земля была бурой до самого горизонта, а солнце исчезло в тумане.
Андрей натолкнулся на холодную влажную стену – он мог бы зажечь зажигалку, но решил поберечь бензин – его в ней осталось немного. Он пошел вдоль стены, перебирая руками, чтобы понять, насколько велик подвал, но через несколько шагов остановился, поняв, что в том нет никакого смысла. Велик ли подвал или не очень – были бы крепкими его своды или перекрытия.
Он стоял, и его постепенно охватывало все большее нетерпение – где же Айно с Альбиной? Может, они попались на глаза патрулю?
И в то же время Андрей чувствовал, как внутри его начали щелкать часы, ускоряя отсчет секунд, словно он знал наверняка, что именно сейчас случится то ужасное, ради чего их принесли в жертву.
Это понимание и нетерпение, рожденное им, заставили Андрея оторваться от исследования подвала и поспешить к лестнице. Он поднялся по ней – кирха была пустой и гулкой, каждый шаг отдавался до потолка: значит, пол не очень толстый.
Андрей побежал к дверям кирхи.
Он не вышел, но, прижавшись к косяку, выглянул наружу.
И увидел, как через площадь, не напрямик, а прижимаясь к стенам домов, быстро идут Айно с Альбиной. Айно тащит еще и мешок – наверное, с остатками вчерашнего пира. Вот почему они задержались. И тут же Андрей услышал, как стрекочет, приближаясь, аэроплан. Почему-то в тишине Берлина этот звук показался особенно зловещим. Самого самолета пока еще не было видно, но страх перед ним заполнял воздух.
– Скорее! – закричал Андрей. – Скорее сюда! Бегите!
Айно услышал и подчинился настойчивому зову – он потянул Альбину за руку, и они побежали.
Андрей успел заметить, как в дверях одного из домов появился человек, неизвестный Андрею, он смотрел вслед Айно с Альбиной и потом перевел взгляд на кирху. Он также принимал решение. Решение было в пользу кирхи – он решил там спрятаться… Человек пошел через площадь, но неуверенно, оглядываясь, и Андрей всей шкурой понял, что человек не успеет.