Клад
Шрифт:
— Это историческая ценность.
— Историческая! Какое твое дело до истории? Ей конца нету и ценностям тоже. А мы с тобой одни, и я свое никому не отдам. Только тебе в последний раз предлагаю. Ну?
— Лучше бы сдать.
Валеру затрясло от гнева.
— А что ж ты до сих пор не сдал, а? Себе все заграбастать хотел, а со мной делиться не хочешь? Ты что? Не соображаешь, кто ты? Ты уже преступник!
Александр Дмитриевич хотел сказать, что клад он не доставал, но стоило ему приоткрыть рот, как у Валеры лопнуло терпение.
— Опять мямлить собрался?
У Пашкова сверкнуло в глазах, и он потерял сознание. Чем и куда ударил его Денисенко, он понятия не имел. Да и не до того было, когда очнулся. Требовалось сообразить сначала, что же происходит, что за те минуты произошло, когда он без памяти находился. А произошло такое, что признавать за явь было почти невозможно.
Они поменялись местами. Саша сидел теперь не на диване, а в кресле, отнюдь не в вольной позе, напротив, по рукам и ногам связанный и прихваченный к креслу принесенными Валерой веревками, беленькими, чистыми, специально приобретенными в хозяйственном магазине. Веревки и узлы не давили, но и вырваться из них не представлялось возможным, все было продумано и исполнено как надо.
Денисенко, напротив, подуставший от работы, развалился на диване, с которого брезгливо сдернул несвежее постельное белье. Он, казалось, терпеливо ждал, пока Саша придет в себя, и выражение лица его снова имитировало то спокойное доброжелательство, которое ввело в заблуждение Пашкова, когда тот проснулся. Новое «пробуждение» было, однако, несравнимо с первым.
— Кажется, порядок, а? — спросил Валера.
Несмотря на весь ужас положения, в Саше мелькнула искра юмора.
— Нормально.
— Отлично. Жду указаний.
— Каких указаний?
— Ну зачем тебе обыск, беспорядок в доме? Где находятся интересующие нас предметы?
— Клада у меня нет.
— Значит, искать будем? — не поверил Денисенко.
— Я не вру.
Валера встал, все еще имитируя некоторую вялость и нежелание двигаться, подошел к шкафу и небрежно стряхнул на пол содержимое верхней полки. Посыпаясь простыни и наволочки, взятые недавно из прачечной. Валера порылся в белье ногой.
— Продолжать будем или прекратим беспорядок?
— Продолжать бесполезно.
— В самом деле? Сейчас уточним.
Валера подошел и ударил Пашкова, как говорится, под дых. Тот задохнулся, однако сознание не потерял. Захотелось крикнуть, но крик не получался.
Денисенко заметил эту попытку и поднес к губам странно желтый палец, призывая к тишине.
— Ша! Никакого шума. Доверительный спокойный разговор деловых людей. Ферштейн?
Александр Дмитриевич сообразил, что рука его обтянута отвратительной полупрозрачной резиновой перчаткой.
— Да-да, — кивнул Валера, — работаем профессионально, инструментарий в порядке.
Пашков перевел взгляд на открытый чемоданчик, стоящий у ног Денисенко, но рассмотрел только черный электрошнур, свернутый в кружок, а за ним что-то шнуром прикрытое, не совсем понятное. Александр Дмитриевич в бытовой технике плохо ориентировался, а уж как ее применить в палаческой, понятия не имел, хотя
— Как самочувствие? Сам понимаешь, разговор серьезный. Между прочим, с тебя за промедление штраф. Одна треть у тебя осталась. Согласен?
— Это невозможно.
— Скучно говоришь.
— У меня ничего нет.
— А если вспомним? Куда спрятал?
— Откуда вы знаете?
— Думаешь, на понт беру? Нет, у меня сведения точные. Из первых рук. От того же, кто и тебе сообщил.
— От кого?
— Сам знаешь.
Пашков попытался понять. Выходит, о кладе Денисенко узнал от Федора или через Федора. Что же произошло с Федором? Как он мог проговориться? Или его тоже пытал этот? Так теперь Саша мысленно именовал Валеру.
— Ну, что время тянешь? — прервал его попытки «этот». — Не поможет.
И снова посмотрел в глаза Александру Дмитриевичу.
«Не поможет», — поверил он.
— Что вы хотите?
— Клад. Теперь. Три четверти. За упрямство.
— У меня его нет.
— Врешь. Где спрятал?
Денисенко спросил почти равнодушно, как бы выполняя последнюю формальность, после которой он имеет право действовать по-настоящему.
— Я не знаю, где клад.
— Врешь. Твой… алкаш все сказал, и ты скажешь.
«Господи! Мы же все время говорили, что Федор умер страшно, что сам не мог… Значит, его держал за руки «этот»?» Саше представилось, как Федора с заломленными руками толкают под вращающуюся сталь.
— Ты убил его? — выдавил с трудом.
И тут Денисенко совершил просчет. Он мог сказать «да» и мог сказать «нет». Он решил, что «да» будет страшнее и вернее. И он сказал:
— Убил.
Сказал неправду, потому что не убивал Федора. Ему и в голову не приходило убивать таким образом. Валера пришел во двор ночью, чтобы осмотреться без помех, и неожиданно заметил в окошке сарая слабый свет. Осторожно приблизился удивленный Денисенко к сараю и заглянул в окно. Странную картину он увидел перед собой. Незнакомый ему оборванный, опустившийся человек, видимо, бродяга, странно гримасничал при свете свечи, горевшей на верстаке. Свеча догорала, над ней тянулась тонкая струйка копоти. Рядом стояла почти пустая бутылка. Оборванец взял бутылку, покрутил в руке и вдруг начал писать что-то на этикетке. Наверно, надпись ему понравилась. Он приблизил руку с бутылкой к огоньку и полюбовался написанным. Потом вышел из сарая. Валера отступил в темноту.
Бродяга подошел к колодцу, опустил ведро и рывком зачерпнул воду. Но не стал ни пить, ни умываться. Он поставил полное ведро на сруб и долго смотрел на него. И тут Денисенко услышал очень внятно произнесенные слова:
— Я боюсь.
И отчетливый повтор:
— Да, мне страшно.
Бомж вернулся в темный уже сарай, нашел бутылку и направился к качелям. Там он присел на доску и допил водку из горлышка.
— Теперь лучше. Теперь не так страшно, — сказал он.
Видимо, звук собственного голоса действовал на него успокаивающе.