Классическая русская литература в свете Христовой правды
Шрифт:
Ерунда, не вернусь, вероятно,
Потому что я не уезжал.
Давнишние эмигрантские впечатления предваряются у Иоанна Шаховского в “Поэму о русской любви”, точнее сказать, к 50-летию Октября он пишет “Упразднение месяца” (вышла в 1968 году); а к 60-летию октября пишет поэму “О русской любви”.
В частности, свой отъезд в эмиграцию он описывает так: “Уехал я из Крыма без трагедии”. Наиболее значимые строки такие:
Я странником ушел в моря иные
Посланником
Этот “странник” и, особенно, “посланник России” – это опять новые имена, те самые имена, которыми пытаются прикрыть “боль поражения и обид”. Дальше:
Нет, я не знал Ахматовой томлений -
Всё как-то проще вышло у меня:
И Севастополь в радостном цветеньи,
И белой Графской пристани ступени
Сияли светом солнца на меня.
Семнадцать лет мне было. Цвет храня,
Я вышел в мир к морям и дням сокрытым
На корабле России и РОПИТа.
РОПИТ – это Российское общество промышленности и торговли; Шаховского как несовершеннолетнего уволили из Белой армии и тут же приняли на гражданский корабль.
“На корабле России” – это опять философема, это опять – “новое имя”. Корабль России – это исповедание эмиграции, что мы, хотя и не пристань, но мы – часть России, плавающая часть, и в этом смысле – свободны. Позднее карловчане так и будут называть свой раскол – “свободной частью Русской Православной Церкви”.
Но все “новые имена” прикрывают одно и тоже – “боль поражения и обид”.
Русская эмиграция пережила как бы два фазовых перехода, то есть дважды абсолютно перестраивала свой менталитет. Первая перестройка менталитета относится к концу 30-х годов и ее голосом был Владимир Набоков – стихи “К России”, то есть, “Отвяжись, я тебя умоляю”.
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер мрачен, гул затих.
Я беспомощен, я умираю
От слепых наплываний твоих.
Тот, кто вольно отчизну покинул
Волен выть на вершинах о ней,
Но теперь я спустился в долину,
И теперь приближаться не смей.
Навсегда я готов затаиться
И без имени жить. Я готов,
Чтоб с тобой и во снах не сходиться,
Отказаться от всяческих снов;
Обескровить себя, искалечить,
Не касаться любимейших книг,
Променять на любое наречье
Всё, что
Но зато, о Россия, сквозь слёзы,
Сквозь траву двух несмежных могил,
Сквозь дрожащие пятна берёзы,
Сквозь всё то, чем я смолоду жил,
Дорогими слепыми глазами
Не гляди на меня, пожалей,
Не ищи в этой угольной яме,
Не нащупывай жизни моей.
Здесь “боль поражений и обид” названа другим именем, но настоящим:
Не ищи в этой угольной яме,
Не нащупывай жизни моей.
Вторая перестройка мышления, вторая метанойя (греч.), то есть, как бы вторичное покаяние относится к 1958 году и его голосом является Георгий Иванов.
За столько лет, такого маянья
По городам чужой земли
Есть отчего придти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
Отчаянье – приют последний…
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней
По снегу русскому домой.
Русская эмиграция, в конце концов, перестала обманывать себя. В это время и, особенно, в конце войны вступают, наконец, и священники, как тоже имеющие право голоса в этой русской эмиграции.
Поэтому, например, протоиерей Сергий Булгаков благословляет духовных чад на возвращение в Россию, хотя никто не строит иллюзий, – что там ждет. Из благословленных Сергием Булгаковым – например, отец Борис Старк.
Отец Николай Чуков – одноделец Вениамина Петроградского, приговорённый к расстрелу, но переживший всех своих обвинителей, от Красницкого до Дыбенко; когда он приехал за границу и встретился с отцом Борисом (протоиерей Сергий Булгаков уже скончался), тот ему сообщил, что благословение я имею, но ехать боюсь.
– А тот ему задал вопрос: - А верите ли Вы в Бога? Тот – конечно, верю. А тогда, говорит, разве Вы можете подумать, что что-либо может совершиться без воли Божией, а Вы мне нужны. Отец Борис поехал и никто его не сажал.
Что за “утешный голос” Анны Ахматовой – несомненно, что это голос вражий, и именно поэтому он соблазняет, наводит всякий грим, глянец, дымку, флёр, но только с размытыми гранями, чтобы не было ясности.
Иоанн Шаховской по прошествии многих десятилетий пишет об этом так:
В те дни как раз Ахматова смутилась
От голоса утешного – он звал
В иные страны; голос тот не знал –
Ахматова страданью обручилась,