Книга воспоминаний
Шрифт:
Потому что ребенок не только может обладать знанием о том, что в таких случаях происходит, но и, каким бы шокирующим ни было это утверждение, имеет уже и определенный опыт, добытый в ходе удовлетворения собственной похоти; тем не менее то, что я видел, было столь неожиданным, что я не уверен, что я это понимал.
Ибо зрелище на сей раз составляли два тела.
Нагота их светилась на голом полу.
Барышня лежала вроде как на боку, вокруг разбросаны были белые одежды, колени она подтянула почти к самой груди, как бы пытаясь свернуться калачиком, а внушительного размера и, с сегодняшней точки зрения уже искушенного человека, красивейшие ягодицы повернула к отцу; но что повернула! она их протягивала, предлагала, дарила ему! он же, то резко припадая вогнутым пахом к округлости этого зада, то подаваясь назад, стоял над нею на корточках или на коленях и одной рукой сжимал распущенные темные волосы барышни, ухватив их у самых корней, судорожно, с безумной силой; то есть он был в ее замкнутом теле полностью, свободно, мощно, и вместе с тем самым чувственным образом мог бесчинствовать в нем, и сегодня я могу это знать; ведь в таком положении наш орган не только способен проникнуть как можно глубже, а можно сказать, и выше, но, касаясь припухшего клитора и больших губ нежными складками крайней плоти, венчиком головки и набухшими узловатыми жилами, может скользить по горячему, обнимающему его лону влагалища, отчего эрекция становится настолько сильной, пульсирующей, что мы доходим до шейки
И если в этот момент удовольствие мое оказалось намного большим, чем изумление, и я даже забыл о присутствии матери, и все мои чувства были прикованы к этому зрелищу, больше того, я даже был счастлив тем, что могу это видеть, то объяснялось это не просто детским любопытством и не только тем, что благодаря моему хайлигендаммскому приятелю, на год-другой старшему, чем я, графу Штольбергу, я был в общем-то уже посвящен в эту тайну, а тем, что во мне неожиданно и одновременно пробудилась целая гамма прежде где-то таившихся вожделений, жестокости, побуждений; мне казалось, это они застали меня с поличным, будто своим визгом барышня разоблачила меня! это зрелище было чувственным озарением, потому что все это связано было не со мной, не с отвлеченным знанием, не с моим приятелем, которого я как-то случайно застукал на болоте, когда, растянувшись на зыбком мху в зарослях тростника, он развлекался своим елдачком, и даже не с моим отцом, а прямо и непосредственно с объектом моего восхищения и влечения: фрейлейн Вольгаст.
Так, следовательно, не остались без последствий все эти мои ночные вылазки, когда мне хотелось побыть одному на нашей общей террасе, и все же я радовался, если заставал ее там и она привлекала меня к своему жаркому от постели и бессонницы телу?
Ее тело так и лучилось красотой, хотя ее красота заключалась не в стройности форм, не в правильности черт лица, а, я бы сказал, в ее плоти, ее красоту горячо излучала кожа; и хотя любой мог видеть, что с эстетической точки зрения ее формы и линии были вовсе не идеальны, ее притягательность все же была несравнима ни с какими так называемыми идеалами; счастье еще, что своим ладоням мы доверяем гораздо больше, чем сухим постулатам эстетики! и поспешу заметить, что от этого смутного и глубинного воздействия не могла уклониться даже моя мать, весьма склонная подчиняться разного рода сухим предписаниям, но в данном случае она тоже предпочитала верить своим глазам и к барышне относилась восторженно, буквально боготворила ее и даже заигрывала с мыслью, почему бы не стать им такими же задушевными подругами, какими друзьями были мой отец и Фрик; ее сверкающие доверчивые карие глаза, пышущая здоровьем, по-южному смуглая, чуть ли не цыганская кожа, туго обтягивая широкие скулы, взволнованные подвижные ноздри аккуратного носика и полные ярко-красные губы, словно бы рассеченные ритуальным мечом не только по горизонтали, но и по вертикали, производили свое впечатление и на мать, и она, несмотря на подтрунивание отца над «вульгарной на самом-то деле барышней», прощала ей непомерную шумливость, закрывала глаза на граничащую с невоспитанностью фамильярность и, кажется, не смущалась даже заметной уже по ее плоскому низкому лбу недалекостью, которую барышня не только что не пыталась как-то уравновесить сдержанным поведением, но, напротив, подчеркивала своей разнузданностью; словом, тело, лежавшее сейчас на полу, было знакомо мне; ее маленькие, чуть расходящиеся в стороны плотные груди, ее талия, которая благодаря ловко скроенным нарядам казалась гораздо тоньше, чем на самом деле, и бедра, обширность которых платья, напротив, эффектно подчеркивали: все это было знакомо мне, ведь в те ночи, когда бессонница и томление заставляли ее выйти на террасу, она с материнской, но немного утрированной и, как мне теперь ясно, предназначенной моему отцу нежностью прижимала меня к себе, я узнал это тело во всем его непропорциональном и нескрываемом совершенстве и научился им наслаждаться; на ней не было даже халата, а через тонкий шелк ночной рубашки можно было ощутить все, даже мягкую поросль ее лобка, которого как бы невзначай касалась моя рука, ну и, конечно же, изумительный аромат, в который я погружался.
Но довольно, ни слова больше!
Чувство меры и деликатность одинаково требуют сделать паузу в наших воспоминаниях.
Ибо в этот момент, издав стон, моя мать упала без чувств на каменный пол террасы.
ДЕВЧОНКИ
Сад был огромный, не сад даже, а скорее парк, тенистый, полнивший теплый летний воздух тонкими ароматами; терпкий запах сосен, смолы, что выступила на растущих с тихим потрескиванием зеленых шишках, многоцветие роз с тугими красными, желтыми, белыми, розовыми бутонами, на одном из которых лепесток, слегка опаленный по гофрированному краю, как раз собрался упасть на землю и, увы, уже никогда не распустится; высокие жесткие лилии соблазняют своим нектаром ос, даже от легкого дуновения ветерка трепещут фиолетовые, пурпурные и синие чашечки петуний и раскачивается на длинных стеблях львиный зев; наслаждающаяся буйством собственных красок наперстянка яркими свечками окаймляет дорожки, над которыми по утрам парит дымка; ну и, конечно, кустарники, высаженные рядами и купами, тенистая бузина, бересклет и сирень, дурманящий жасмин и «золотой дождь», боярышник и орешник, во влажной гуще которых, источая свой горьковатый запах, привольно произрастает ядовито-зеленый плющ, взбираясь с помощью присосок по заборам и стенам, оплетая собою стволы, пуская тонкие воздушные корешки, заполняя собой все пространство, чтобы укрыть и умножить грибковую прель, за счет которой он живет и которую сам же и производит; растение это можно считать символическим: своим мраком и густотой оно переваривает все живое, прутики, ветки, траву, и каждой осенью покорно хоронится под рыжим саваном палой листвы, чтобы по весне вновь поднять на кончике длинного жесткого стебля первый вощаный кожистый листик; его тенистой прохладой
Я вижу мальчишку, стоящего в том саду, того, кем когда-то был я, хрупкого, худощавого, но вполне стройного, поэтому непонятно, почему он считает себя нескладным и даже уродливым и по этой причине, как бы ни было жарко, ни за что не позволит себе обнажиться, даже рубашку снимает с большой неохотой, а майку совсем никогда, и даже летом предпочитает носить длинные брюки, готовый уж лучше потеть, хотя резкий запах своего пота он находит довольно отталкивающим; но надо всем этим сегодня мы, конечно, лишь снисходительно улыбаемся, отмечая с некоторой грустью, что собственная красота никогда не осознается нами, она может быть оценена только другими, а если и нами, то только задним числом, в ностальгических воспоминаниях.
Итак, я стою на круто поднимающейся вверх садовой дорожке, и это – один из тех редких моментов, когда я не занят самим собой или, если точнее, так поглощен ожиданием, что и сам как бы стал персонажем какой-то сцены, которая разыгрывается по неизвестным мне правилам, и меня, поразительный случай, не смущает даже, что на мне – ни рубашки, ни брюк, что я стою в одних синих, застиранных чуть не до белого цвета трусах, между тем как я знаю, что она вот-вот появится.
Я просто есть, как есть сад, дорога и лес за дорогой, как большая краюха хлеба у меня в руке, густо намазанная свиным жиром, который я покрыл сверху пластинками зеленого перца, взрезанного мной аккуратно, так, чтобы жгучие прожилки остались на плодоножке, словно бы сохраняя скелет стручка, и когда я подношу краюху ко рту, я пальцами прижимаю полоски перца к хлебу – хотя они все равно съезжают, – причем прижимаю с ловкой аккуратностью, чтобы не выдавить из-под них жир, которым я перемажу себе все лицо.
От жары небо затянулось сероватой дымкой, солнце палит, наверное, это самый жаркий послеполуденный час, попрятались даже жуки, но взопревшей после сна кожей я вроде бы ощущаю дуновение прохладного ветерка, который в такую пору не ощутишь нигде, кроме этой круто вздымающейся в гору дорожки.
Пропали ящерки, молчат даже птицы.
Дорожка ведет к чугунным, изящной ковки воротам, опирающимся на резные каменные колонны, на улице, в мареве жары, едва заметно дрожат тени, а по другую сторону – лес, откуда долетает чуть горьковатый и кажущийся прохладным ветерок; я стою, наслаждаясь его игривыми щекочущими прикосновениями, стою сонный, но вместе с тем напряженно внимаю, и надо признаться честно, что сонным я только притворяюсь из чувства собственного достоинства.
Ведь если бы я не притворялся, то должен был бы признать, что жду ее, что ждал ее уже тогда, когда в своей погруженной в приятный полумрак комнате делал вид, что погружен в чтение, ждал ее, засыпая, и ждал, пробудившись от сна, жду ее уже много часов, уже много дней и даже недель, даже в кухне, когда, намазывая на хлеб свиной жир, нарезая перец, я снова и снова, неизвестно в который раз смотрел на стрелки громко тикающего будильника, смотрел словно бы случайно, но втайне надеясь, что то же самое делает и она, именно в этот момент бросает взгляд на часы и поспешно собирается, ведь она появляется каждый день почти в одно и то же время, и сейчас как раз половина третьего, и едва ли все это простая случайность, но как все-таки трудно отогнать от себя ужасную мысль, что, возможно, я ошибаюсь и на самом деле она появляется здесь не из-за меня, а случайно, из прихоти, просто так.
Еще несколько минут, и я, словно у меня там какое-то дело, направляюсь к забору; но ждать придется еще несколько минут, а может, и все полчаса, но это в том случае, если, прикидываясь безразличной, она постарается опоздать, ведь я тоже, блюдя свою независимость, иногда притворяюсь, будто меня вовсе нет в кустах; я прикидываю, сколько времени остается ждать, уповая, что не так много и пролетит оно незаметно, но может случиться совсем иначе, я это знаю с тех пор, как однажды, всего лишь однажды, она не пришла вообще и я ждал до вечера, потому что не мог не ждать, ждал ее у забора даже после того, как стемнело, но ее не было, и с тех пор я знаю, каким бездонным может быть время ожидания, когда ждать нужно непременно.
Но вот она появляется.
Как всякий момент, которому мы придаем значительность, этот тоже оказывается незаметным, да, вот оно, но ничего не меняется, все остается как было, просто закончилось ожидание, и позднее нам даже приходится напоминать себе, что то, чего мы так ждали, произошло.
К тому времени я стоял уже среди кустов, у забора, недалеко от ворот; то было мое место, мой пост, прямо напротив тропинки, которая мягко, почти незаметно, скрытая нависающими над нею кустами и ветвями громадной липы, выворачивала из леса на дорогу, всегда пустынную в этот час, так что, стоя у забора на своем посту, я мог быть уверен, что не упущу ни секунды, и каждым мгновением я дорожил, для чего проторил своим телом проход в кустарниках, и по этой свежей тропинке, где мне была знакома каждая ветка, бьющая меня по лицу, я мог следовать за нею, пока не наталкивался на забор соседнего сада, но взгляд мой провожал ее еще дальше, пока красное или синее пятно ее забавно колышущейся юбчонки не растворялось в зелени, что длилось достаточно долго; единственным, чем она могла удивить меня, было ее неожиданное появление не со стороны леса, ибо она следила за тем, чтобы наша немая игра все же не подчинялась правилам, не была предсказуемой, поэтому иногда, сделав изрядный крюк, она выходила не из леса, а шла по дороге, появляясь слева от меня, на круто поднимающейся и так же внезапно уходящей вниз улице, некогда асфальтированной, но в ту пору уже сплошь усеянной колдобинами и разломами от внезапных заморозков, однако все ее ухищрения были напрасны, в том бездонном безмолвии, в котором и самое изощренное ухо способно было только с большим трудом уловить отдаленное монотонное бормотание города за случайными и неоднородными ближними звуками, такими как шелест листвы, щебет птиц, лай собаки или какой-то глухой и неразличимого содержания человеческий крик, – только я ориентировался здесь во всех оттенках тишины и шума и даже во всех их тончайших взаимосвязях! и не в последнюю очередь, разумеется, благодаря этому столь чуткому к разного рода шумам ожиданию! так что понятно, что, если она приближалась не от леса, а шла по дороге, она уж никак не могла меня обмануть, ее уже издали выдавали шаги, скрип, это могла быть только она, уж кто-кто, а я и во сне узнал бы ее шаги.