Кодекс Крови. Книга ХVII
Шрифт:
— Пока предложений я не услышала, — ответ Матери Великой Крови был полон скучающего безразличия.
— Песочницу у тебя отберут со дня на день, несмотря на восстановление защиты мира. Но эта песочница — это мой родной мир. Я не хочу отдавать его под эксперименты и полную ломку. Каким бы жестоким отцом я не был, но угробить ребёнка, воспитывая его, я не стремлюсь. Поэтому моё предложение следующее: ты признаешь меня удачным результатом эксперимента. До ранга Высшего я уже практически дорос даже среди техносов. Что уж говорить про магиков… Это выиграет тебе время. Ещё десять тысяч лет или сто, в зависимости от
— Ты её не пройдёшь, — фыркнула Кровь. — Мир тебя не примет.
— Примет, если ты проведёшь. Я хочу вернуться домой.
Саптама уже внутренне праздновал победу. Если женщина начала возражать, значит она уже попалась на крючок.
— И что ты хочешь за свою помощь? — собственно, это был основной вопрос.
— Ничего! Я просто хочу домой. Я устал лизоблюдничать, устал подчиняться, устал быть тем, кем не являюсь. Я просто хочу увидеть родной мир, узнать, как смог повлиять на его развитие. А если проверка докажет сродность, то мне дадут ближайший малоразвитый мир для личных экспериментов. Я просто хочу уйти на покой и заниматься любимым делом. Техносы мне этого не дадут. Меня будут вновь и вновь бросать на амбразуры магических миров. А я не готов разрушать и их. Если ради своего мира можно было преступить через себя, чтобы дать ему пинок в развитии, то ради чужих… увольте.
— Твой контракт заканчивается скоро, — будто бы вслух размышляла Кровь, — ты можешь точно также подтвердить ранг Высшего, как технос, получить свой мир и жить там. Это гораздо рациональнее, чем снова метаться между фракциями. В чем истинная причина?
— Быть Высшим среди техносов и Высшим среди магиков — это две принципиальные разницы, — грустно улыбнулся Саптама. — У вас нет Творца, что позволяет вам свободно творить. У техносов Творец есть, и свободы творчества там не дождёшься. К сожалению, я понял это слишком поздно. А всю жизнь пробыть пылью у ног Творца, подчиняться ему, воплощать лишь его идеи, но не мои, я отказываюсь. Поэтому я предлагаю тебе сделку, я даю тебе Высшего, ты мне свободу творчества.
— С чего ты решил, что у меня некого предъявить на изъятии?
Кровь намеренно говорила с Саптамой насмешливо, будто с несмышлёным ребёнком. Опасным несмышлёным ребёнком, следовало признать.
— Мать… — Саптама запнулся, так и не решившись полностью назвать имя бывшей покровительницы, — я — один из лучших твоих учеников. Я представляю, сколько требовалось миру на создание заготовки под Высшего вроде нас. С момента восстановления защиты прошло слишком мало времени. Лекала под новую заготовку Высшего ещё не созданы Вселенной. У тебя не осталось времени. Я абсолютно уверен, ибо знаю, что последняя твоя заготовка глупо сдохла что-то около пятисот-шестисот лет назад.
— Ты постарался?
— Вот здесь мои руки чисты! — Саптама шутливо показал руки по локоть и вновь не соврал.
Техносы действительно были здесь ни при чем. Тот самоубился без посторонней помощи о местных псевдобожков.
— Я не настаиваю на ответе сейчас. Подумай. Моё предложение рационально и взаимовыгодно. Тебе нужно время и возможность сохранить свою песочницу, мне нужно отсутствие постоянного контроля свобода творчества. Ну и мир свой родной хочу иметь возможность навещать.
— Я подумаю, — не стала сразу отказываться Высшая от предложения бывшего последователя
Лаборатория Саптамы
Стены из матового стекла, пронизанные голубоватым светом биолюминесцентных панелей, отражали мерцание сотен пробирок, колб и капсул с бурлящими внутри субстанциями. Воздух был насыщен запахом озона и металла, смешанного с терпким ароматом алхимических реагентов. В центре помещения, на столе из черного полированного камня, пульсировали четыре сферы — каждая с заключенной внутри формой жизни, медленно эволюционирующей под пристальным наблюдением.
Саптама вошел, сбросив с плеч алую мантию, призрак его давнего прошлого. Ткань, тяжелая и прохладная, скользнула по его пальцам, словно живая. Он аккуратно расправил складки, уложив ее на софу, заваленную свитками, голографическими планшетами и обрывками чертежей.
— Маскарадный костюм должен быть в порядке, — хмыкнул он, проводя ладонью по ткани.
Его голос звучал устало, но в глубине карих глаз тлел холодный, расчетливый огонь. Он повернулся к столу, где в прозрачных сферах клубились туманные субстанции — четыре кандидата на финал его эксперимента. Один пульсировал кроваво-красным, другой переливался, как ртуть, третий дышал черными спиралями, а четвертый… Четвертый был почти невидим, лишь изредка выдавая себя дрожью пространства вокруг.
Саптама склонился над ними, его тень, искаженная светом биореакторов, легла на стену, превратившись в нечто большее, чем человек — в творца, наблюдающего за своими творениями.
Внезапно воздух задрожал. Лаборатория растворилась, как дым, и вместо стеклянных панелей перед ним возникло бесконечное пространство, уходящее в черноту космоса. Под ногами — мраморная плита с выгравированными именами павших Высших.
Сегодня здесь был трон.
Огромный, высеченный из кости древнего Левиафана, усыпанный рубинами, в которых отражались угасшие миры. На нем восседал Творец.
Его лицо было скрыто за маской из чистого света, но гнев исходил от него волнами, сжимая пространство.
«Пафос — наше всё!» — устало отметил Саптама, склоняясь в положенном поклоне.
— Я должен предъявить хоть что-то на изъятии, — прогремел его голос, раскалывая тишину. — Сколько можно возиться?
Саптама не дрогнул. Он стоял, спокойный, как рассветное море в полный штиль.
— Вы и предъявите. Я заберу вам мир.
Тишина была ему ответом.
Творец наклонился вперед, и маска на миг рассеялась, обнажив глаза — две бездны, в которых горели звезды.
— Каким образом?
Саптама улыбнулся. Неприятно, почти по-волчьи.
— Я вас предам и вновь уйду к магикам.
Творец молчал. Кажется, он решил, что последние слова ему послышались.
— Кровь заглотила наживку. Она готова впустить меня в свой мир в обмен на выставление моей кандидатуры в Высшие от её фракции. Мы уничтожим её раз и навсегда, — закончил Саптама, и в его голосе не было ни сомнения, ни жалости.
Творец замер. Потом рассмеялся — низко, глухо, как землетрясение перед извержением.