Когда мы были людьми (сборник)

Ивеншев Николай Алексеевич

– Полная полка от квартирантов осталась. А ты разве не видел? И одна твоя, посевная.

– А! Та самая, «Круглый год»?

– Она. Когда какой праздник.

Он тряхнул враз найденным томиком: «Сегодня вот – мокриды». Прочитал матери, спеша и захлебываясь, то, куда глазами попал, в самую точку:

– «Отец – небо, мать – земля, благослови свою плоду рвать. Твоя плода ко всему пригодна: от скорбей, от болезней и от всяких недугов – денных и полуденных, ночных и полуночных, от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы. Поди же ты, колдун и колдуница, еретик и еретица, на сине море. На сине море лежит бел-горюч камень. Кто

этот камень споднимет, кто океан-море выпьет и кто в океан-море весь песок пересчитает, тот может сделать колдовство и художество над всяким рабом и всякой рабою, всегда ныне и присно и во веки веков. Аминь».

– Ты к чему это, сынок, зачем такое читаешь?

– Затем. Приколдовала! – усмехнулся Иван.

– Кто?

– Она! Мам, а вот завтра Ильин день – самый приворотный в году. Завтра Илья Пророк на своей бочке прогромыхает. Остановится у нас, в речку побрызгает. Все. Купаться нельзя.

– Это я тоже знаю. Мы ведь как росли? В Бога не веровали, а Илью знали. Только счас в груди зашевелилось – вероваем.

– Ну и чудное у тебя слово – «вероваем».

– Какое есть.

– У отца сигарет не осталось?

– Ты ведь не куришь?

– Побаловаться.

– Душу ест?

– Нет-нет, мам. Все хорошо.

Сигареты оказались отсыревшими, кислыми. Или просто не шли. Он выкинул окурок в траву и пошел укладываться окончательно. Ложился, думал: «Ильин день строгий». И как бы в подтверждение где-то далеко-далеко жахнуло кнутом, как в детстве пастух Санька Храмов. Это – гром, молния, шабаш ведьм, воробьиная ночь, русская поэзия.

Если уж по народной поэзии, то Наташа работала рядом с хвостом Змея Горыныча. Здесь, в коридоре поликлиники, ясно нацарапано на грязно-зеленых панелях: направо пойдешь – уснешь, налево – в лапы Чудищу. Перед этим врач тебя личной печатью прихлопнет: «Все, на лекарства весь заработок. И не хватит еще деньжонок».

Чему радоваться? Он радовался. Второй день или третий уже (и жеде дорогу включаем) его не покидала радость, легкость и какой-то кураж.

– Добрый день! – специально бесстрастным голосом произнес Иван. Он хотел игры. Наташа взглянула. Он сразу понял: готово. Как ни идиотничай, она его узнала.

– А мне теть Лариса говорила, что вы здесь. Надолго?

– Вот как… Говорила…

– Да, конечно.

Ее глаза нисколько не увяли. Хотел глупенькую, ту самую, а она – переродилась.

– Расскажите о себе, – командует Наташа.

Кураж как волной смыло.

Иван сбивчиво, понимая, что порет чушь, рассказал о своей городской жизни, о красавице жене. Наташа кивала, слушала, разглядывала его с головы до пят и ничему не верила.

– Ну вот, как счастливо все обернулось. Я так и думала, вы, Иван, ведь не простой человек, умный и ученый, только такую радость и заслуживаете.

– Мне в лотерее везет, – пришел в себя Иван.

– Угу.

– А я думаю, надо наведать старую знакомую, да вот, – Иван хохотнул, – просветиться по блату. У нас заставляют каждый год. А я в сторону убегаю. Вчера отцовскую «Приму» курил. Закашлялся было. Чего-то не идет.

– Ели-пили, по-французски говорили. Ну, снимайте рубаху – Наташа просияла той самой, италийской улыбкой. Он смахнул рубашку, пошел туда, куда она показала. В сумрак. Лопатки уперлись во что-то скользкое и холодное, стекло, должно быть. А вот и ее руки. Они поворачивают его, как неодушевленную вещь: «Стойте ровно». Тут он решительно

поймал Наташину руку и ткнул ее, пока не опомнилась, в свои губы. Наташа кашлянула. Иван испугался, что она рассердилась:

– Нет-нет, постой!

Он шагнул со ступеньки вниз и смело, уже ловко, развернул ее плечи.

Наташа пошевелила ими, явно выжидая, что же будет дальше. И Иван заплакал. Он вздрагивал, подбираясь к единственному в этом кабинете стулу. Он сел, уронив голову на бумажки и скользкие темные пленки.

– Но вы же ученый, – вздохнула Наташа. Она уронила руку ему на голое плечо. – Вы пользу приносите.

– Ученый-моченый. Коровий навоз пользу приносит. Из башмака цветок вылетел.

– Какой еще цветок? – простодушно изумилась она. Ему показалось, что улыбнулась. И тут случилось совсем странное. К чему бы? Ветер распахнул форточку. Наташа кинулась к окну, потом – за шваброй. Швабра соскакивала. Она задрала голову, точь-в-точь итальянка с картины Брюллова. Иван подскочил к ней и легко, прыгнув раз, потом еще раз, захлопнул фортку. После этого они перешли на «ты».

Время ничегошеньки не сделало с ней.

– Сейчас ты меня всего просветишь, все ребрышки, все грехи мои тяжкие. Страшно, аж жуть! – дурачась, пропел он голосом Высоцкого. – Я тебе за это одно местечко из книги почитаю. Я принес книженцию с собой.

А Наташа? Она, как включилась в работу, другой стала. Лицо строгое: «Дышите – не дышите», белое лицо, «сурьезное». Щелкнула чем-то. Выключателем. Опять, уже холодной ладошкой, поправила его плечо. Она видела все. Он – ничего. Не изобрели еще тот рентген, читающий мысли. Ее мысли, сбивчивые, пляшущие то ли в голове, то ли в бордовом полусвете: «Он к ней придет. Пусть что хочет, то и делает, как хочет целует. Ведь все это – глупый пустяк. Ее, набившую глаза на черных целлулоидных пленках, не проведешь. Врачи ошибаются. Она – ни в жизнь. Вот это самое косматое злое пятно. Расплывчатая точка. В общем – это конец».

Но не только это Наташа поняла вдруг, а с отчетливым ужасом обнаружила, что всю жизнь любила этого пробитого змеей-медянкой человека. А что он читал – хоть убей, ни слова не различала. Он захлебывался от радости:

Спаси, Господи, душ да наших грешных.

От стрелы Ты сохрани да нас, от молвии,

Пронеси, Господи, тучу на чисто поле,

На чисто поле тучу, за сине море!

Под Сосыхой

Хочу ли я этого? Скорее всего, что нет. «Нечего кривить душой, – сказал я сам себе, – ведь никаких ласковых воспоминаний не предвидится. Все давно выветрилось из памяти, все это милое озорство, лирика школьных лет. Ведь даже сам флакон этих воспоминаний, здание школы – давно другие, перелицованные. Все превратится в заурядную пьянку с уже незнакомыми людьми».

Я хотел ему это сказать. Я хотел задать вопрос за стаканом красного вина, но человек, весь состоящий из линз и блестящих окружностей, слишком был увлечен собой, а точнее – недавно приобретенным домом. Он торопливо, боясь, что я убегу, что ли, стал показывать мне баню из дубовых бревен, крепкие, из белого кирпича сараюшки, широкий гараж. Хорошо, хоть не заставил лезть в погреб с бетонными стенами.

Он назвал «смешную» цифру, за что он купил этот замок на опушке леса.

Его очки прыгали с переносицы на кончик носа. Он их подкидывал точным каким-то спортивным движением: