Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
– Каждое утро просыпаешься – аромат. Разнотравье. Птицы щебечут, жить хочется долго-долго, без конца.
Только лишь за тем же стаканом каберне он утверждал, что профессия наложила на его душу плохой отпечаток. Он абсолютно бесчувственен. Перевидал в своей следовательской жизни столько трупов, что они для него все равно что мешки с соломой.
И к этому своему откровенному признанию он присовокупил (к чему – неизвестно):
– У древних китайцев 100 видов изощреннейших казней.
Стал было рассказывать о них, но смутился. И мы поспешили во двор, смотреть постройки.
Пожалуй, его-то я одного и более-менее помню. Когда я приехал в
Глеб Сугробов его имя. Оно звучит вычурно для сына простой уборщицы в магазине. И вот нате вам: дорос сын простой уборщицы до довольно большой шишки, до прокурорского кителя в городе местного значения. За эти сорок лет он успел закончить юрфак, жениться, вырастить сына. Из него сделать коммерсанта. Развестись. Взять в жены молодую – для освежения крови. Уйти на пенсию. Купить этот крепкий замок на родине. И вот слушать теперь соловья на рассвете.
Мне-то совершенно понятно, почему я злюсь, тщательно рассматривая вход в погреб. Злюсь от того, что ничего этого у меня нет – ни погреба, ни пахучего разнотравья, ни моченых яблок, ни пенсии – ого-го-го.
И даже не из-за этого. Больше потому раздражаюсь и леплю на своем лице поощрительную улыбку: «А вдруг Глеб спросит – у тебя-то как?» Ляпнуть, что ючусь в тесной квартирке, что туалетный бачок уже второй год перевязан резинкой от трусов – так это вызов и эпатаж. Или процитировать ему строки из Нового Завета о верблюде и ушке иголки. «Легче верблюду проникнуть через иголье ушко, чем богатому в рай».
Впрочем, зачем ему рай? Он у Глеба есть. На земле.
Вот и остается злиться да лепить услужливые улыбки.
Вначале «день встречи» с одноклассниками решили сделать в местном кафе: тут все подадут, музыка будет, все прилично. Но потом перерешили. На воле. У речки. Это спасение от зноя. В кафе нет кондиционеров. А там вода. Взопреешь – прыгай в пруд. Это место называется «под Сосыхой». Оно в семи километрах от станицы.
– Девственные деревья! – радостно улыбнулся мне увеличенными глазами Глеб.
И я окончательно понял, чему завидую: оптимизму, жизнелюбию. Но тут же поперхнулся в мыслях: оптимизм скорее всего деланый. И молодая его жинка лет через пять кинет Глеба, если глупа, а умная будет нетерпеливо ждать смерти, чтобы стать владелицей этих крепких сараев.
Я желчен. И давно плохо различаю в людях хорошие качества. Дурные заметнее.
Хотя вот оно, прекрасное качество Глеба Сугробова.
– Я буду там песни петь, казачьи, донские.
Это сообщение сразу меня примирило с показушностью «округлого» человека, и я с легкостью решил для себя: «Пойду, пойду на встречу».
Мне нравятся эти песни, когда одно слово цепляется за другое, как будто приклеивается. Рефрены создают какой-то особый, замкнутый мир: плетни, жалмерки. Мир Михаила Шолохова и Федора Крюкова. Ну что, скажите, за поэзия в слове «тапочки», а тут «чирики», такая птичья, легкая обувь. Или слово «компот»? Душное, липкое, потное. А вот «узвар». Узы и при этом вареные. Продолжительно, с растяжкой.
Песни и слова этого края конечно же давно ушли в песок, как и наши школьные годы. Но школьные свои годы я вспоминаю неохотно: боялся физкультуры и из-за низкорослости – прыжков через коня, презрительных усмешек девчонок.
– А кто будет? – спросил я у Глеба, вздохнув вполне освобожденно.
– Сашка
И Сашку Волкова я вспомнил. Он здорово играл на саксофоне на школьных вечерах. Он играл, а в перерывах танцевал с самыми красивыми девчонками. И умел их как-то сортировать. Потому что эти самые красивые девчонки вытягивали шеи, когда он к ним подходил.
– А другой Сашка? Дьяконов?
– Пьет по-черному. Он не придет. Больно завистливый. «Вон, – говорит, – у тебя – машина, телефон сотовый крутой. А мне на «Приму» денег не хватает». Так брось курить, брось пить. Чудак человек, я сам себе все вот этим. – Глеб постучал костяшками пальцев по вспотевшему, круглому лбу – Конченый он человек, а какие надежды были! Все потому, что мать у него не уборщица, как у меня, а была главным ветеринарным врачом района. И рос он в сливочном масле.
Вот однажды, лет тридцать назад, я ехал в трамвае. Кто-то наступил мне на ногу, того-то я толкнул. Улыбнулся красавице, уступил место инвалиду, толкнул плечом брезентовый рюкзак. И что? С этими пассажирами трамвая мне никто не предложил встретиться через тридцать лет, чтобы убедиться, что красавица уже того, а тот тип, наступивший на ногу, стал стареньким вежливым профессором. Нет, этого мне никто не предложил.
А вот эти-то ведь люди, смахивающие на базарных торговцев, еще дальше по времени отстают от пассажиров. Кто мне они. Фантомы, выпущенные из коробочки короля живописных ужасов И. Босха. Вот кто они. И у каждой женщины отпечаталось на лице и теле вся предыдущая жизнь. Вот толстуха. Ее свиные ноги обтянуты черным блестящим трикотажем. Нина или Зина? Зина! И не понимает, верно, что нельзя было всю жизнь жрать, жрать и жрать. А вот бывшая Кузякина. Хорошо Глеб сказанул, усмехнувшись: «Бывшая Кузякина». Морщинистая щепка. Должно быть, злая, как завистливая сучка. Ох, что же это я, что же?.. Нельзя ведь судить. А тут сужу и не знаю. Сам-то на себя в зеркало глянь! Глядел. Ничего для своих лет. Брюшко, седина. Да, вот глаза тоскливые и морщинки на лбу, как у крестного. Кому они нужны, эти глаза и эти морщинки? Господу Богу? Так он-то знает всю подноготную. Все мои трусости, все мои предательства, все грехи. Ему их и на цифровой носитель не надо записывать: помнит. И воздастся мне. А эти?
– Это Вовка, что ли?.. Солидный стал мужчина! – поглядела на меня с камим-то странным любопытством старенькая уже, блеклая женщина.
В ней я не обнаружил никаких свойств. Может, они и были, только стерлись. И все же в глазах ведь что-то осталось, тот же живой огонек, который вспыхнул и тотчас погас. И женщина эта Люда Соколова тут же присела на ступеньку школьного крыльца.
На этом крыльце мы сфотографировались вместе с классной руководительницей Маргаритой Алексеевной Сомовой. Она была сорок лет назад старше нас на два десятка годов. Сейчас же выглядила на два десятка моложе. Что это происходит? И почему года у одних отчисляются, к другим – причисляются?
Маргарита Алексеевна под Сосыху с нами не поехала. «Молодежь – развлекайтесь».
В нанятом автобусе Глеб в темных уже очках, в бейсболке, в светлых, парусиновых шортах опять сиял. И не так уж был плох, указывая в окна на деревья и хаты.
Автобус подрагивал на асфальтовых выбоинах. Глеб пояснил мне, что Сосыха она потому и Сосыха, что на берегу, уйдя с хутора, жила бабка. Ведьма, кажись. Умела лечить, как все ведьмы. Русский мир в это время по телику смотрел сериал про этих самых колдунов. И местное сказание о ведьме было как раз кстати.