Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
И когда все выбрались из автобуса, на берегу пруда увидили прежде всего картонный, раскрашенный маслом силуэт Сосыхи с прицепленной к картонной этой скульптуре натуральной метлой.
Это была рекламная Сосыха.
Да и ни к чему все это было рекламировать.
Я полагаю, что японцы, высадившись на этот берег, неспешно прошлись бы по берегу, полюбовались бы плакучими ивами и растущими на просторе и от этого кривыми кленами да осинами, дубом, пустившим свои нагие корни прямо по откосу берега.
Англичане бы просто посидели, прикидывая: «А что дальше?»
Французы
Мои же одноклассники и я вместе с ними взялись за сумки и пакеты с безмерным количеством бутылок пива, вина, водки, помидоров, огурцов, банок майонеза, подсолнечного масла, хлебных батонов, пирамидок сыра и палок колбасы. И все это стали раскрывать, расколупывать, резать, крошить, поливать. Стали расставлять пластмассовые тарелки и стаканы.
И эти действия оказались слаженными, как у фигуристов, словно все эти четыре десятка лет мои одноклассники репетировали одну и ту же пьесу.
Приглядевшись, и подавая тарелки Зине, а минеральную воду «бывшей Кузякиной», я задавал неподходящие вопросы:
– А где Саша Дьяконов?
– Алкашит! – отвечали мне отстраненно одноклассницы.
И в этом ответе не было и признаков осуждения, будто Саша Дьяконов складывал печку.
– Он был хорошим чертежником, ты ведь помнишь? – подмигнул мне зачем-то Глеб Сугробов. – Студенты – народ вольный. Самим-то лень чертить. За бутылку Саша им и моментально изобразит. Талант. Без циркуля, без линейки. Глазомер!
Тут-то я и вспомнил Сашин особый прищур. Он был у него с хитрецой. И наверное Саша так же смотрел на Сугробова, обличая того в том, что тот ездит на «мерсе», а ему не на что «Приму» купить.
Суета с приготовлением праздничного обеда была теперь уже вполне объяснима. Этим действием и скорой выпивкой мои одноклассники хотели как можно скорее сбить с себя неловкость и опять быть такими же чистыми и живыми, как в десятом, выпускном классе.
Я вспомнил, что после выпускного мы все ходили в Шишкин сад. У всего класса было всего-то две бутылки противно сладкого портвейна. А ничего. Кажется, пели. Кусали яблоки. Я, надо же, осмелел, прижался головой к теплому боку Маши Селивановой.
– А где Маша Селиванова? – спросил я, не глядя ни на кого. И даже, кажется, покраснел.
И этот воздух мне ответил: «Умерла».
Как? Этого быть не может. С ясностью четкого фильма я увидел золотистые кудряшки Маши. Она сидела сзади меня, за одной партой с Шурой Бушуевой!
Теперь-то я понимаю, что посыпанное веснушками личико этой девушки было не таким, как у всех. И ее нельзя было назвать красавицей. Только та искрящаяся энергия – из глаз, и кудряшки сияли, заставляя цепенеть мальчишек. И именно Саша Волков первую ее приглашал на танец, положив на мягкий стул свой серебряный сакс. Так тогда коротко назывался саксофон.
Все это мелькнуло в моей голове чрезвычайно ярко, вплоть до следующего слова:
– Рак крови. В тридцать лет.
Я хотел сказать, что Маша, просияв, иссякла вся. И что наша жизнь не измеряется вращениями
Никто мне на это ничего не ответил.
И в эту самую пору прямо к нашей беседке с узким и длинным праздничным столом подкатила черная иномарка. Тихо клацнула дверь, и из нее вышла дама в легком шифоновом платье. Ее шея была обернута газовым шарфиком. Состояла она из деталей, которые Господь Бог и Природа выточили «на вырост». Большие, темные глаза, круглые, великоватые щеки. И даже голова и та была чрезмерно большой. К тому же высокая прическа, черные волосы заставляли думать о шаржированных женщинах девятнадцатого века.
А с другой стороны иномарки легко выскочил седой мужчина в расстегнутой рубашке. Это был саксофонист Саша Волков. Он был так же поджар, как и сорок лет назад. Его скулы, подбородок, плечи были так же остры, как сорок лет назад, и, наверное, по-прежнему волновали чью-то кровь.
Как в воду глядел. Наши дамы сразу оживились, разглядывая Сашину жену. Роза, конечно же ее звали Роза. Они на нее глядели с изумлением. А на Сашу исподтишка, бегло. Видно, действовал прежний школьный рефлекс.
Роза Волкова, не объясню почему, чрезвычайно понравилась моим одноклассницам. Они ее наперебой стали усаживать. И говорить, о том, что сейчас приступят.
Саша Волков обнялся с Глебом. Мне он, хоть и узнал, только протянул свою сильную, гладкую руку.
Они с Глебом были ровня. Оба успешные. Саша связал свою судьбу с Газпромом. Кто не знает, что теперь означает Газпром?! Ну а Глеб, естественно, до сих пор остался прокурором. Он и до смерти им будет. А я для Саши незнакомая штуковина. А вдруг задашь какой-нибудь нелепый вопрос. Я-то этот нелепый вопрос сразу задал: «Играешь ли ты, Саша, на саксе?»
Он поглядел через меня, словно я был стеклом, застегнул рубашку. И сказал одну только букву: «А!»
И мазнул своей сильной ладонью.
Мы все же папуасы. Уже не надо было пить «огненную воду», есть эти перченые помидоры и распаренный на солнышке сыр. И так все уже содрали с себя рогожи. И ведь это здорово, когда никто не знает того, что «бывшую Кузякину» муж нещадно лупил, а она ему в отместку изменяла с первым встречным. И все поперепуталось: кто первым начал бить, а кто изменять. А та же толстуха в резиновом неглиже, Зина Смирнова ела, ела, жрала оттого, что два ее сына погибли в автомобильной катастрофе. Как вспомнит, так сразу надо зажевать. Другие пьют горькую.
Не надо было пить «огненную воду», и так уже все сравнялись. На ты, да иногда и по плечу похлопают.
И та же водка, то же вино только подхлестывало то самое тепло, которое вдруг хлынуло откуда-то с другого берега реки.
Здесь, под Сосыхой, я ощутил, что время-то несется так, что его не за что уцепить. Легче носком ботинка остановить локомотив, чем это время, хирургически безжалостное время. Оно безжалостнее, естественно, безжалостнее Глеба, поднимавшего трупы, как мешки с соломой.