Когда наступает рассвет
Шрифт:
— Может, еще до наступления зимы избавимся от нехристей, — проскрипел кожевник, — не могу позабыть, как они меня за неуплату контрибуции держали в каталажке. А недавно последнюю кожу забрали, целый тюк. По-ихнему — реквизиция в пользу народа. Что за жизнь пошла? Можно сказать, последнюю шкуру содрали с меня…
— Ежели прикинуть, что мы, торговые люди, потеряли, — вклинился в разговор один из купцов, — твоя кожа, братец, сущий пустячок. В зырянское пароходство нами было вложено, к вашему сведению, сто восемьдесят пять тысяч рубликов золотом —
— Вернем! Все вернем!.. Пусть только избавители наши быстрее сюда едут!.. — послышались голоса. — Будем день и ночь бить поклоны, ждать…
— Зачем ждать, братья! — возразил протопоп. — Потому и собрал я вас, чтобы начать действовать. Время наступило удобное. Пора поднять всех, кому ненавистны Советы и комбеды. Слыхали, как наши поступили в Керчомье, в Гарье?
— Слыхать-то слыхали, — сказал кто-то из сидевших у двери. — Да ведь и другое нам известно: посланные из города отряды быстро там все погасили, а кой-кого и к стенке поставили. Не то ли самое ожидает и нас?
— На это я вам отвечу притчей. — Придерживая распятие, протопоп откинул упавшую ла лицо прядь волос. — Когда подожгут небольшой лесок, затушить нетрудно. Но если пламя охватило большой массив леса, с ним ничего не поделать. А наш край такой — поднеси спичку, и пойдет полыхать! Нужно широко оповестить, что союзники в Архангельск привезли хлеб, сахар, чай и вдоволь другого продовольствия. Новое правительство всех накормит и оденет, окажет помощь людям, если они, со своей стороны, помогут прикончить антихристову власть. Не поможем союзникам, потом, будет поздно. Надо действовать — таков мой совет.
Притихшие братья из Союза духовенства и мирян молчали в раздумье. Притча, конечно, понятна. Но одно — притча, а другое — что получится на деле. У каждого одна голова, и она дороже тюка кожи и прочих богатств. А посмотреть с другой стороны — заманчива приманка, которой подразнил отец Яков. Ведь он не какой-нибудь пустобрех, в свое время избирался в Государственную думу.
Поговорив, собравшиеся согласились с протопопом.
— Однако без вожака начинать нельзя! — поднялся Гыч Опонь. — Может, вы возьметесь, отец Яков?
— Мое дело — молиться богу, — сказал Потопов. — Мне больше пристало иметь дело с крестом, нежели с мечом. Я благословил бы Латкина. Кому другому, как не председателю уездной управы, поднять знамя освобождения?! Кстати, между нами был разговор, и господин Латкин не возражает.
— А где найти его? — выглянул из-за спины кожевника Харьюзов, но Потопов предостерегающим движением руки остановил его:
— Тсс!.. Не надо громко об этом. Могу сказать: он жив-здоров, находится недалеко от нас. У него связи в городе и в гарнизоне. Такова обстановка. Решайте сами.
Потопов извлек
— Передайте, коли так, что мы согласны! — решили руководители союза.
— С нами бог! — заключил отец Яков. — Я пошлю весточку по церквам, чтобы связались у себя с верными людьми. На этом кончим. Помните: о чем беседовали, должно остаться между нами. Когда надо будет, я снова соберу вас. Можете расходиться. А ты, Афанасий Петрович, — обратился Потопов к Гыч Опоню, — останься на минутку…
Со щучьей проворностью первым выскользнул за дверь Харьюзов. За ним торопливо вышел сын протопопа — Виталий Яковлевич. С небольшими перерывами, словно тени, стали исчезать кожевник, доверенный, торговцы и другие. В сторожке остались Потопов и Гыч Опонь. У них были свои особые дела…
Тусклое сентябрьское солнце то исчезало в редких разводьях лохматых туч, то снова появлялось. Временами накрапывал дождь, и, когда выглядывало солнце, на красных гроздьях брусники блестели крупные дождевые капли.
Было по-осеннему тоскливо в этом мрачном, густом ельнике, в котором местами попадались низкорослые сосны, воздух был сырой, тяжелый, пахло мхом и хвоей. От Черного ручья порывы ветра иногда доносили резкий запах дикой смородины.
Ничто не нарушало застывшего покоя.
Но так лишь казалось. В стороне от дороги, в чащобе, где стоит разбитая молнией ель, привалившись спиной к ели и полузакрыв глаза, сидел у потухшего костра человек. Временами, когда раздавался протяжный скрип дерева или треск обломившегося сучка, человек вздрагивал и настороженно прислушивался.
Это был Латкин. Он уже несколько раз покидал свое укрытие и выходил к сараю наблюдать за дорогой.
Когда солнце склонилось на запад, из-за поворота показался возок Гыч Опоня.
— Что так долго? Я уже опасался, не попал ли ты чекистам в лапы.
— Упаси боже, Степан Осипович! — перекрестился Гыч Опонь. — Кто ждет, тому всегда кажется долго. Быстрее никак было нельзя, тайком да с оглядкой… Поди, проголодался? Вот тебе туесок творога с молоком, подзакуси.
— Боишься? Чего руки трясутся? — заметил Латкин.
— Чека, дорогой мой, не родная маменька, против шерсти гладит, — оправдывался Гыч Опонь. — Вот почитай газетку. Там и про тебя упомянуто.
Латкин схватил местную газету и нашел нужное место. Это было извещение Усть-Сысольского ЧК. Разыскиваются скрывающиеся. Перечислено несколько фамилий, в том числе назван и Латкин. Ниже напечатано: «…Гражданам, знающим их местожительство, предписывается немедленно довести до сведения ближайших Советов, каковые должны их немедленно представить в распоряжение ЧК. Виновные в укрывательстве несут ответственность по законам осадного положения…»