Когда наступает рассвет
Шрифт:
Капитан Орлов молчал, что-то обдумывая, потом сказал:
— Решено послать туда отряд. Командовать поручено мне.
— Правда? — Латкин, схватив руку капитана, горячо ее пожал. — Позвольте узнать: большой отряд? Когда выступать?
— Отряда еще нет. Его надо создать. Будем вербовать добровольцев. Желательно из зырян. Отряд будет назван особым вычегодским. Вам придется помочь в формировании отряда…
— Приложу все силы! Но где найти добровольцев?
Орлов сдвинул лохматые брови:
— Где? Тюремные камеры переполнены пленниками и другим народом. Пообещаем хороший паек, жалованье, обмундирование, льготы и прочее.
— Народ примкнет, но понадобится оружие.
— Оружием и прочим снабдят союзники.
— Тогда смею заверить, нас примут с хлебом-солью, с колокольным звоном.
Латкин стал излагать, на какие силы он рассчитывает, упомянул о капитане Прокушеве, о Союзе духовенства и мирян, которым руководит Потопов, высказал несколько соображений, где и какими дорогами лучше двигаться отряду.
— Господа! Предлагаю выпить за победу! — закончил разговор Латкин.
Позже Латкин, довольный и словно помолодевший, разыскав белокурую танцовщицу, кружился с ней между столиками в вальсе.
— Белокурая русалочка, фея, мечта, ничего для тебя не пожалею, ничего, — шептал он.
Хороши последние августовские дни на севере! Днем на солнце припекает, на полях теплынь, а в лесу разлита прохлада.
Особенно приятно в сосновом бору, гулком и светлом. Сосны тут прямые, высокие, чуть покачивают вершинами, словно перешептываясь о чем-то между собой. Аукни — со всех сторон, передразнивая тебя, отзовется лесное эхо. А спустишься к болоту, там морошка стелется пестрым ковром, ягоды желтые, сочные, спелые.
…Жарко. В горле пересохло, напиться бы.
В низине, заросшей темно-зелеными пихтами, журчит ручеек, ныряет под замшелую колодину и бежит дальше. А Проне так хочется пить! Он тянется пересохшими губами к холодной воде, пьет и никак не может напиться… И вдруг оглушительный удар грома. Потемнело все вокруг, дышать трудно и тяжко. Парень хочет вскрикнуть — и не может.
…Открыл глаза, приподнял голову. Пробуждение было безрадостным: грязные нары, обитая железом дверь, на окнах решетки. Да, он не в родной парме, а в архангельской губернской тюрьме. И не гром грохочет, а тюремщики в тяжелых сапогах с подковами топают по гулким коридорам, с шумом открывают и захлопывают двери камер.
— Опять, видно, контрразведчики шныряют, — прислушиваясь к глухому шуму, сердито сказал рабочий в замасленной куртке.
— На Мхи [15] отбирают, — отозвался с нар другой, в форме железнодорожника. — Одна у них работа…
В тесной, сырой камере их девять человек: красноармейцы, рабочие, железнодорожники. Все они избиты, лица в багровых кровоподтеках. И одежда коробится от спекшейся крови. В углу на нарах стонет совсем еще молодой паренек. Он лежит пластом, надрывно кашляет и отхаркивается кровью.
15
Мхи — окраина Архангельска, где интервенты и белогвардейцы производили массовые расстрелы.
Прислушиваясь к тяжелым шагам охранников, Проня вспомнил вчерашний
— Кто ты такой? — спрашивал Гарин. Лейтенант вертел в руках стек и курил сигарету. — Как звать тебя?
— Юркин. Прокопием прозываюсь. Пронькой.
— Разведчик?
— Я темный зырянин, по-нашему — коми. — Пронька шмыгнул носом и утерся кулаком. — Не шибко понимай по-русски, знай только «Отче наш» да «Дева днесь». Хочешь — могу говорить молитву…
— А крест есть? Покажи крест!
— Крест? Был, да оторвался. Один ваш солдат брал меня в плен. Так шибко дернул — шею чуть не сломал. Он и оторвал. А крест был. Такой большой да медный! Еще бабушка надевала. Говорила: не теряй, дитятко! Вот и не теряй! Ваш солдат такой сердитый, вроде медведя, так ляпнул!..
— Молчать! Хватит молоть, болван! — оборвал его Гарин и брезгливо передернул плечами. Кивнул головой в сторону простоватого на вид Проньки, сказал лейтенанту: — Чурбан осиновый! Самоедина!..
Лейтенант заглянул в бумагу на грязном тюремном столе и сухо бросил:
— Согласно донесению — разведчик…
Со стеком в руках он подскочил к Проне и, уставив на него колючие глаза, закричал:
— С каким заданием был послан? Отвечай!
— Куда посылали? Вызвали, сказали: иди, Юркин, походную кухню искать, в лесу потерялась. Кухню Пронька любит, там вкусный каша варят. И пошел. А там ваши повстречались…
А было так: посланный в разведку, он шел впереди отряда дозорным. Встретив в лесу группу солдат без погон, он принял их за красноармейцев. Особенно его ввел в заблуждение один из них с сумкой с красным крестом, которого Проня принял за своего санитара, и, не опасаясь, пошел к ним навстречу. Свою ошибку он понял лишь тогда, когда белогвардейцы, звякнув затворами, крикнули:
— Руки вверх! Бросай оружие!
Солдат с санитарной сумкой выбил из его рук винтовку, ударил прикладом в грудь. Проня полетел на землю. Он пытался вытащить гранату, висевшую на поясе, но на него навалились, стукнули прикладом по голове, и он потерял сознание. Когда очнулся, все было кончено: товарищи, отстреливаясь, успели скрыться. Проня остался в руках вражеских солдат. Вместе с другими пленными его на пароходе привезли в Архангельск и бросили в тюрьму.
На допросе он ничего лучшего не смог придумать, как сочинить историю с пропавшей кухней. Если уж так глупо попал в руки врага, то пусть за дурачка и сойдет. А он умел прикидываться глуповатым — жизнь в чужих людях всему научит. Сумеет ли он провести контрразведчиков — неизвестно. Но Проня понимал, что должен твердо держаться придуманной им истории, иначе его, как и многих других, немедленно увели бы за город, на болото у Немецкого кладбища. Там не одну сотню людей расстреляли.
Все это знал Проня от товарищей Так он и держал себя — прикидывался глуповатым. Однако английский офицер неплохо знал свое дело, он не верил Проне и продолжал выпытывать:
— Кто ваш командир?
— Командир? Есть какой-то! Лицо худое. Зовут как — не знаю. Незнаком с ним. Где мне все знать?
— Не знаешь? Прикажите пощекотать его, капитан! Может, вспомнит…
Проню били, выворачивали руки, пинали сапогами в лицо, в грудь. Лейтенант под конец вышел из себя и огрел стеком так, что левая рука Прони повисла, как плеть. И все же Проня ничего не сказал.