Когда наступает рассвет
Шрифт:
Мать осторожно высвободила из ее рук рубашку, сказала с досадой:
— Не роняй, Катеринушка, слезы на одежду мужа! Тяжело будет ему лежать в сырой-то рубашке. Нехорошо это, в народе так сказывают.
Катерина хотя и не верила приметам, но послушно вытерла глаза передником.
Праздничные казинетовые штаны хозяина на коленках поистерлись. Надо было заштопать, Катерина проворно штопала и думала: как бы привезти Микула домой? Не валяться же ему там, в лесу. Затемно бы еще надо выехать. Снова придется поклониться Опоню, попросить лошадь.
— Что еще понадобится? — спросила у матери Катерина. —
— Покрыть его надо, дитятко, — поучала старушка. — У нас есть выбеленный тонкий холст. Да и гроб опускать тоже понадобится холстина. Не будем же на веревках опускать хорошего человека! Надо еще в гроб настелить две с половиной пары веников, лежать мягче будет. Только кто будет гроб делать?
— Попрошу Макар Ивана. Сухие доски есть, в сарае сложены. Микул собирался крыльцо чинить. Вот и пригодились! — И Катерина снова расплакалась.
Ночь уже кончалась, а женщины продолжали хлопотать. Старушка то присаживалась на лавку отдохнуть, то снова копошилась у печки. Замесила тесто, вздыхая, растопила печь. И вдруг сказала укоризненно:
— Господи, куда же ты смотришь? Сидишь на небе, ничем не поможешь людям, все шиворот-навыворот пошло. Беляки всех убивают, а он смотрит и пальцем не пошевельнет!
Катерина оделась, пошла к соседям. Вернулась она не скоро — старуха уже ладилась хлеб сажать в печку.
С Катериной пришел сосед Опонь, старый ссутулившийся мужичок, с сивой бороденкой и морщинистым лицом. Присаживаясь на лавку, он сказал печально:
— Вернется Микул к себе домой, да ненадолго…
Катерина разбудила дремавшего брата, спросила:
— Что взять с собой в лес?
За него ответил Опонь:
— Захватите половик или холстину.
Старуха, хлопотавшая у печки, посоветовала:
— В холодной избе на брусьях висит полог, чистый, выстиранный. Возьмите его. Да в сани-то, Габэ, сенца побольше накидайте. В каких санях ладитесь ехать?
— У Макар Ивана розвальни взяли, они большие, удобные. Сам обещал прийти делать гроб, — сказал Опонь. — Я помогу. Пока съездят за хозяином, мы сколотим.
— Давай собираться, брат. Пораньше выедем, раньше приедем, — сказала Катерина и стала одеваться.
Старушка поставила миску щей, принесла ячневые пироги:
— Щей похлебайте. Не натощак же ехать.
Габэ хлебнул несколько ложек, Катерина не притронулась.
Старушка подала Катерине хлебец-ярушник, наказала положить себе за пазуху, чтобы не остыл. В чистый платок завернула горшок каши.
— Возьми, — поучала она Катерину. — Будете везти Микула, помяните его, чтобы душа его не осталась бесприютной в темном лесу. Не от нас повелся и не нами кончится этот обычай…
Еще затемно они вышли на двор и, усевшись в розвальни, по утреннему морозцу выехали на дорогу к мельнице. Отдохнувшая Пегашка бежала резво.
Дорога вилась по заснеженному бору, где Микул учился лесовать — ставить силки на рябчиков и тетерок, добывать белок. Катерина вспомнила, где они с хозяином рубили жерди, заготовляли дрова, собирали грибы, ягоды. И вот нет его в живых, злодеи убили.
Они ехали долго. Начало светать.
Вот и еловый лес, где убили Микула. Следы совсем еще свежие, хорошо заметны.
—
Сердце Катерины затрепетало. Она рванулась, куда вели следы. Где-то в душе теплилась крошечная надежда: а может, жив еще Микулаюшко? Может, не до смерти пристрелили или сам прикинулся убитым, а когда ушли палачи, выполз из леса, дотащился до жилья и спасся?
Сердце Катерины до боли билось в груди. Спешила она к своему ненаглядному, как, может быть, в молодости не спешила на свидание…
Вот и ручей. Около него следов-то, следов натоптано!
Габэ остановил лошадь и стал догонять сестру. А та спешит, не останавливается, и страшится, и надеется.
А лес кругом как заколдованный: высокий, темный, угрюмый. Тихо вокруг, словно жизнь остановилась, замерла. Тучи нависли темным пологом.
Вдруг Катерина увидела: распластавшись на снегу, лежит человек. Спотыкаясь и падая, кинулась к нему Катерина. Добежала, опустилась на колени, ощупала шею, голову, просунула руку под рубашку — не уловит ли тепло. Но леденящий душу холод ожег ладони. Глядит Катерина на мужа: не страшный ли сон ей приснился? Но нет, лежит Микул, кровью пропитана рубашка. Белое лицо строго. Темные брови сдвинуты, зубы стиснуты. А на лице ни следов боли, ни скорби. Всесильная смерть, излечивающая от всех земных забот и недугов, коснулась его холодной рукой.
И только теперь убедилась Катерина, что муж ее мертв и никогда не вернется к ней. Со стоном бросилась она к нему на грудь, обхватила руками, запричитала.
— Умойся моими слезами, родной, никогда уже не успокоит меня твое сердце своим добрым, ласковым словом, не поддержит сильная рука!..
Очнулась от прикосновения чьей-то руки. Брат подвел лошадь, подал горшок с кашей, сказал виновато:
— Пора домой. Помянем Микула, как мать наказывала, и поедем.
Катерина поставила в изголовье мужа горшок, сверху положила хлебец-ярушник и снова принялась причитать. Слушая причитания сестры, Габэ не мог унять дрожь в губах, и слезы застилали ему глаза. А Катерина, разговаривая, точно с живым, жаловалась:
Ясно солнышко да радость моя, муженек ненаглядный! Заклевали тебя черны вороны, Загубили жизнь раньше времени… И нашли они, злые коршуны-стервятники, Для злодейства место темное. Ведь недаром сказано: В сосновом бору — молиться, В березовом — веселиться, А в еловом — убивать да глумиться! С тобой, Микулаюшко, свет Викулович, Расправилась волчья стая здесь, В лесной глуши да темном ельнике! Встань же, дорогой муженек, Да поедем к дому, к нашим деточкам, Поедем ко мне, к твоей безутешной жене! У меня глаза не смыкаются Без тебя, родного да желанного!..