Когда расцветут гладиолусы
Шрифт:
Ольга такая же взволнованная и раскрасневшаяся стала объяснять:
– Я сочиняла для него тексты, в которых главным героем был сам Миша, его друзья и любимые игрушки. Мы готовили с мамой целые приключенческие книги о том, что с ним происходило в разных странах: Африке, Кении и даже крохотной Науру. Таким образом, он быстро научился читать, заинтересовался географией и ботаникой и начал хорошо ориентироваться в пространстве.
– Какой неординарный подход!
Женщина задумалась и полистала ежедневник:
– Мы как раз подыскиваем толкового организатора, который сможет отойти от шаблонности и однотипности учебного процесса. Вы сможете прийти на собеседование, к примеру, на следующей
Ольга вспыхнула и кивнула.
В этот раз первое сентября было другим. В нем горели факелами гладиолусы и хохотали соскучившиеся дети. Ольгу приняли на работу в лучший лицей города, и теперь была возможность бесконечно проявлять творчество и фантазию. Она с головой окунулась в школьный процесс, и с ее легкой руки уроки стали проводиться в музеях, в цехах конфетных и макаронных фабрик, посреди пшеничного поля и в президентских конюшнях. Дети ездили на экскурсии в другие города и за границу, устраивали тематические пикники, вечеринки и шоу. А еще каждый день она виделась с Мишей. Они встречались на переменах, садились на лавочку, раскрывали пакет кукурузных палочек и хохотали, вспоминая Роберта и Стива. Те совсем недавно уехали, и Миша подарил им на память несколько своих игрушек.
Однажды она встретилась у парадного крыльца с бывшей хозяйкой Мариной. Та понюхала воздух, точь-в-точь, как это делал Никитка, подергала свою косую челку и ехидно переспросила:
– А, Ольга? Это вы? А что вы здесь делаете? Заблудились, наверное?
Ольга в красивых тканевых туфлях и узкой синей юбке улыбнулась в ответ:
– А я здесь работаю. Завучем по воспитательной работе. Вы Никитку с Ксюшей привели?
Марина смерила ее брезгливым взглядом, ничего не ответила и поспешила к выходу.
Ольга выехала из общежития и теперь снимала миленькую квартирку с кухней в стиле Лауры Эшли, зеленым плюшевым диваном и картиной Джека Веттриано «Безумные псы» в нише. На полотне был изображен мужчина в мятых брюках на подтяжках и соломенной шляпе-канотье. Рядом с ним находились две хрупкие женщины в льняных открытых платьях. Их ноги обжигал песок, словно плавленый конфетный сахар, и Ольга долго искала объяснение этому странному названию. А потом нашла. Это была строка из песни Ноэла Коварда, популярная в 30-е годы, в которой говорилось, что только безумные собаки и англичане выходят из дома под полуденное солнце. Она вдруг поймала себя на мысли, что песня в точности о ней.
Она теперь выходит из дома в любое время и в любом состоянии…
В полдень и в полночь…
В пропасть и в небо…
В безумии и в трезвости ума…
Лунные пряники
На тарелке лежали лунные пряники. С причудливой надписью, напоминающей тайные письмена или гжельское кружево. Для ее расшифровки следовало бы воспользоваться лупой, словарем китайского и снять целлофан, но целлофан снимать было жаль, и Катя стала смотреть в окно…
Во дворе еще с прошлого года красовалась детская площадка – точь-в-точь как ялтинская «Поляна сказок». Деревянные качели из толстенных колод, выкрашенные в алый цвет, и песочница, в которой мяукали две кошки. Одна – вымытая сухим шампунем, вторая – ничейная, искусанная блохами и клещами. Рядом, ближе к яблоне, словно стесняясь своего нищенского вида, стояли припаркованные «Москвич» с «Запорожцем». Их спущенные колеса валялись на асфальте, как пупочные грыжи. Дальше обзор закрывала бетонная стена, и Катя, одернув тюль, тяжелую от кремового хлопка, вернулась за стол. Прислушалась к ровному дыханию своей пустой квартиры, механически передвинула одним пальцем солонку и сделала глоток холодного, поэтому никчемного
Все не складывалось… Уже много лет. Целостной картины в ее жизни отродясь не было. Только хаос, как на поздних работах Винсента Ван Гога. Кате исполнилось тридцать четыре, а любовь все не приходила. Не щупала лоб, когда глаза подозрительно блестели, не вытирала сопли, когда нападала хандра и не нудила под ванной, когда она слишком долго делала свои женские дела. Не спешила любовь и сегодня, в воскресенье, после скромного завтрака. И вчера, когда до рассвета оставалось несколько прыжков. И пару лет назад, когда, наконец, отросли волосы. И гинеколог, начиная с порога, каждый раз пугала своим шершавым голосом:
– Девушка, вам рожать нужно срочно! Вы понимаете, что вы перезревшая?
И продолжала что-то записывать засушенной, как гербарный листок, рукой.
Ее до сих пор, любя, называли Ёжиком, как в студенческие годы. До сих пор писали в «Одноклассниках» все шестьдесят человек с курса и слали пасхальные открытки. А еще фото своих детей, недавно перенесших ветрянку.
Тогда все было по-другому. Проще, что ли? Она болела за полтавскую «Ворсклу» и за киевское «Динамо», любовно называя Реброва – Ребрушечка. Просыпалась счастливая просто так, а не потому, что удачно прошли переговоры с финнами, и после сна коротко подстриженные волосы с рваной челкой торчали в разные стороны и напоминали иглы дикобраза.
Катя завтракала хлебом с маслом и шла на рыбалку, пропуская нудную первую пару по истории украинской культуры. В камышах хранилась самодельная удочка, а наживкой служило тесто на подсоленной воде. Она прогуливала лекцию, смотрела, как низко стелется вода, возвышаются сплюснутые холмы на противоположном берегу и думала, что все еще будет. Чуть впереди. На перекрестке улиц Сковороды и Школьной.
Вода тогда стояла ровная, неподвижная, как в стакане. Немного пахнущая погребом от затянувшегося покоя. Солнце не прощупывалось, и с утра начинался поздний вечер, продолжающийся бесконечно. Осень выглядела притихшей, словно кем-то пристыженной, и чайки переговаривались еще с детства сорванными голосами. На пристани непрерывно курил сторож, доставая табак прямо из кармана, и рыба почти не клевала, обминая ее крючок. Но она все равно сидела в единственном теплом свитере, который растянулся от бесконечных стирок и легко натягивался на колени. Мечтала, наклонив голову на бок, и ленивый ветер трогал ее всю: и гладкую щеку, и руки в мелких бородавках, и вязаные шерстяные носки. А потом шла семь километров домой через мост на другой берег. С первыми приступами темноты дорога становилась безлюдной, из-за постоянных слухов о маньяке, который прятался под мостом и стягивал девчонок за ноги. Поэтому девушки старались ходить строго по центру, куда не смогут дотянуться руки даже самой невероятной длины.
Этот студенческий городок был, по меньшей мере, странным. В нем еле помещались тридцать тысяч жителей, но у каждого была святая обязанность один раз в неделю отмечаться на рынке. Стоять парами-тройками, громко беседовать, рассматривать товар, вытирать платком подвижные губы и осуждать тех, кто не пришел.
Тут все варились в собственном жидком соку и не любили чужаков. Целыми династиями сажали гектары огородов, высматривая через забор, не взошла ли у соседей руккола раньше, выносили на рынок банки с жирным лечо и побитые молью свадебные платья. Здесь любили гадать, ворожить и лечиться у колдунов, а поликлиника при въезде стояла, как неживой сероватый прямоугольник, посещаемый только в самом крайнем случае. А еще конкурировали между собой семь школ, и из них бесконечно переводили детей в поисках чего-то совершеннее.