Колесо в заброшенном парке
Шрифт:
Он перевел взгляд на Вовку.
— Могу себе представить, — буркнул тот.
— Ошибаешься! Этого даже я представить не могу. Знаешь, как называлась ее последняя работа в стиле иррационального экспрессионизма? Нет? — Стас поднял вилку и провозгласил как на торжественном заседании, акцентируя каждое слово: — «Железный оргазм на оранжевом фоне»!
— Гм-гм… — только и сказал Вовка. — Действительно, даже представить себе не могу. По-моему, это еще страшнее, чем «квадратный трехчлен».
— Она писала его под «Болеро» Равеля — с тех пор мне от этой музыки чесаться
Вовка помолчал. Тоже подбирал слова?
— Я бы хотел, чтобы ты назвал хоть одного человека, который понимал бы тебя лучше, чем я.
Стас посмотрел на Вовку. Глаза в глаза.
— Стас, а тебе не мешает… твое одиночество? — спросил Вовка. — То, что у тебя нет семьи. Ведь после того, как Лика ушла… — он замялся.
— Мешает. Оно не может не мешать. Через полгода, как мы с Ликой расстались, мне пришлось научиться превращать одиночество в свободу.
Вовка молчал.
— Пока получается, — добавил Стас.
— А как же любовь?
Стас пожал плечами.
— Никак… Есть одна женщина, она мне нравится. Я вроде тоже стихийного отвращения у нее не вызываю. Встречаемся… Но я стараюсь не путать любовь и состояние влюбленности.
— Мне кажется, — ответил Вовка, — и то, и другое — не роскошь, а норма.
— Полностью согласен. Без обоих нельзя жить, иначе душа умрет…
— Одна моя… близкая знакомая… скажем так… Так вот, она говорила, что Любовь — это, безусловно, слабость.
— Да, Вов, любовь — это слабость. Но, заметь, позволить ее себе может только очень сильный человек.
Помолчали немного. Каждый думал о своем.
— Вот так и живу. Никакого развития образа:
…и все мои подруги Давно минувших дней Уже не так упруги, Чтоб не сказать сильней…— А… — хотел спросить Вовка.
…а те, что им на смену Успели подрасти Такую ломят цену, Что Господи-прости!— Стас!! Откуда ты этого набрался? Господи, прости!..
— Известно откуда, — грустно ответил Стас.
— От академика, что ли? — сощурился Вовка. — Колись, Щербаков написал? Андрюха пиит знатный.
— Да кто ж его знает. Может, и Андрей, а может, и нет. Поди теперь разбери. Уж точно не Некрасов. Фольклор! — Стас ковырнул вилкой в тарелке.
— Главное — написано актуально…
— Ладно, Вовик! Как ни скучна моя жизнь, но эта жизнь — моя. И я стараюсь прожить ее с удовольствием. И не жаловаться — говорят, пока мы жалуемся на жизнь, она проходит.
— Да, жизнь надо уважать.
Кухню огласил истошный свист, переходящий в жалобный вой.
— Вот и чайник вскипел, — обрадовался Вовка и заторопился к плите.
Бурик еле дождался двадцатого июля, когда бабуля получала пенсию. И, конечно же, бабуля напрочь забыла, что обещала внуку сто пятьдесят рублей на закупку литературы. Но внук был упорен и не успокоился до тех пор, пока бабуля, вздохнув глубоко и сказав «охохонюшки…», не открыла кошелек и не выдала ему необходимую сумму.
— Спасибо, бабуль! Ты лучшая в мире у меня! — с этими словами Бурик убежал к Добрыне, а бабуля принялась готовить обед, но уже не вздыхая, а напевая что-то. Робкая улыбка появилась на ее маленьком морщинистом лице.
Менее чем через час после этого разговора мальчишки выходили из вестибюля станции «Менделеевская».
— Вы не скажете, где здесь Командорская лавка? — обратился Добрыня к мужчине в очках и с бородой в пол-лица.
— Что? — не понял тот.
— Он имеет в виду книжную лавку, — вмешался в разговор Бурик, выразительно посмотрев на Добрыню.
— Какую?
— Ну… где книгами торгуют!
— Какими?
— Да всякими. Приключения, фантастика…
— Крапивин, — добавил Добрыня.
— Ах, Крапивин… так он не в Москве живет.
— Да? А где?
— В Орске… или нет, в Орске — это Филиппов… Значит, в этом… в Челябинске! Да… помнится, точно, в Челябинске.
— Вы его знаете?
— Нет. Не в Челябинске. В Оренбурге! [16] А вам он зачем?
— Пишет классно… — ответил Добрыня, удивляясь. — Почитать хотим.
16
Писатель В. П. Крапивин проживает в г. Екатеринбурге — прим. авт.
— Помнится, и я его когда-то читал — ребята из хора давали… Я ведь артист хора, — с гордостью пояснил собеседник, роняя в лужу черную папку, из которой белым веером высыпались ноты. «Русская народная песня «Волга-матушка», — успел прочитать Бурик на одном из быстро набирающих влагу листов.
— Хора мальчиков? — язвительно осведомился Добрыня.
— Нет, — серьезно ответил собеседник, собирая рассыпавшиеся ноты. — Отчего же, девочки у нас тоже есть. Альты и сопрано.
— Странный он какой-то, — шепнул Добрыне Бурик. — Пошли…
— А чего? Вроде нормальный дядька.
— Этот? Да ну его… Может, он из этих!
— У нас обширный репертуар, — продолжал артист хора, поднимая из лужи последний лист с расплывшимися нотными знаками. — Кстати, есть произведение на стихи Крапивина. Так что обратились вы как раз по адресу.
— На какие стихи? «Пашка-какашка — рваная бумажка»? — не утерпел Бурик.
Артист хора набычился, видимо, приняв эти слова на свой счет.
— Нет у Крапивина таких стихов, — веско заявил он.