Кологривский волок

Бородкин Юрий Серафимович

— Подождать бы, все смотрят… — шепнула она на ходу.

— А мы смотрели: Эту дорожку я туда и сюда отстукал: едешь, едешь, думаешь, и конца не будет.

Они вышли из душной избы в чистую лунную ночь, спустились к Портомоям, мерцавшим за ивняком, остановились у самой воды, точно у какого-то предела, а Сергей все не знал, как начать разговор. Обрадовался, заметив корытины Василия Коршунова, причаленные к берегу.

— Прокатимся?

— Боязно ночью-то.

— Ну что ты! Смотри, светлынь!

Он легко подал корытины на воду, помог Татьяне взойти

на них, а сам взял в руки шест. На середине их подхватило течение, так что подпираться не было нужды.

Сергей сед поближе к Татьяне, обнял ее, точно в их распоряжении было несколько минут; она улыбнулась, как бы успокаивая, дескать, никто нас не гонит, куда спешить? Ее волосы серебрила луна, в глазах таились приманчивые огоньки, и Сергею мнилось, что стоит выпустить Татьяну из объятий, как она исчезнет по какому-то волшебству.

Знакомая каждой излучиной Песома бережливо несла их вниз по течению. Лунный след, не отставая, двигался слева по воде, как бы соединяя с берегом. Стук движка кинопередвижки то ли смолк, то ли потерялся.

— Нас далеко унесет, как будем обратно подниматься? — спросила Татьяна, но в голосе ее не слышалось беспокойства.

— Пешочком. Корытины я завтра пригоню.

— А хорошо так, плыть бы и плыть.

И опять не хватало духу сказать ей о своей задумке, не хотелось сбивать настроение. А все равно это придется сделать.

Татьяна опустила в воду руку, побаландала: мелкие волны изломали лунную дорожку. В дно глухо ткнуло бревно-топляк, она испуганно вцепилась в матроску Сергея:

— Учти, я плаваю плохо.

— Здесь как раз такая глубина, что свяжи двое вожжей — не достанешь дна, — припугнул он и покачал Корытины.

Татьяна еще тесней подалась к нему, он припал к ее горячим губам. Представлялось, будто бы не течение несло их, а подхватила и плавно кружит над притихшей землей какая-то неведомая сила. Гляделись в реку редкие звезды, крался по-за ольховникам месяц, хранили тайну молчаливые берега. Неуправляемые корытины, разворачиваясь из стороны в сторону, плыли сами собой, наугад, пока не сели на отмель у запеска.

— Пришвартовались. На этом месте всегда бывают заторы, когда сплав гонят, — сказал Сергей, отпихиваясь шестом.

Под корытинами тихонько приплескивало. Месяц скрылся за тучей, словно желая прибавить Сергею решимости, и, пока потерялись берега, пока было темно, Сергей, не глядя в лицо Татьяне, сказал, как будто предавая ее:

— Знаешь, я посоветовался с родителями и надумал поехать в город. Как ты смотришь?

Она недоверчиво глянула на него, как если бы рядом с ней вдруг очутился кто-то другой, кого она не могла распознать в темноте.

— Раз надумал — поезжай. Чего меня спрашиваешь?

— Понимаешь, Виктор Морошкин, когда в отпуске был, предлагал и на работу устроить, и насчет общежития похлопотать. Пообживусь, тогда и ты сможешь приехать, — спешил успокоить он Татьяну. — Один я из парней остался в деревне, сама видишь.

Обрывая листья с прутышка ракитника, она озадаченно смотрела в темноту берега, и ей казалось, что ее судьба,

представлявшаяся до сей минуты ясной, зашла вот в такой непроглядный тупик. Уже сейчас, заблаговременно, она почувствовала унижение перед односельчанами, хоть и не в чем ей было себя упрекнуть.

— Столько времени ждала тебя из армии, теперь опять не пойми что.

— Я же говорю, ты приедешь ко мне потом, — не веря в убедительность своих обещаний, толковал Сергей.

— Куда я поеду? Зачем? Несерьезно все это, — с ноткой отчаяния в голосе вымолвила Татьяна.

Он понял, что на любые его доводы она сейчас ответит возражениями. Осторожно повернул Татьяну к себе лицом; в ее глазах мелькнула строгость.

— Не обижайся.

Сергей почувствовал недоброе в ее молчании. Слышно было только, как булькает на перекате река.

— Останови корытины! — потребовала Татьяна. — Останови, кому говорят! — И, не дожидаясь, когда он причалит, спрыгнула прямо в тапочках в воду и побежала.

— Таня!

Сергей наспех привязал корытины к иве, кинулся вдогонку. В этот момент его решимость поколебалась, чтобы успокоить Татьяну, пообещал:

— Да никуда не поеду, только перестань злиться!

— Дура я, дура! — казнила себя Татьяна. — Оставь меня в покое, оставь!

И снова строптиво не подпускала к себе, впробеги поспешая береговой тропинкой. Только около деревни немного пришла в себя, остановилась под старой ветлой. Сергей не смел прикоснуться к ней. Со всех сторон неутомимо ковали кузнечики. Проглянула луна, освещенные ею, развиднелись берега, обозначились ивовые кусты у воды, за ними в белом тумане стога, как бы заметенные понизу снегом. Стрежень реки опять заиграл текучим серебром.

— Учти, если уедешь, писем я тебе писать не буду, — пригрозила Татьяна.

— Зачем же так?

— Вот увидишь.

Ну почему нельзя устроить жизнь без расставаний, без слез, без этой неопределенности, когда не можешь найти себе места, тычешься туда-сюда, будто на ощупь? Ведь есть же счастливые или просто удачливые люди, у которых все получается как-то складно. Взять того же Морошкина: прямехонько торит дорогу, ни в какую сторону не свернет, как поезд с рельсов.

— Не слушай ты меня, если есть возможность, поезжай в город, — примирительно сказала Татьяна, промокая кончиками платка глаза.

Сергей крепко обнял ее. Прощались, будто он уезжал уже завтра.

13

Три шумилинских друга, Ленька Карпухин, Минька Назаров и Толька Комарик, не захотели и после школы расставаться: уехали поступать в военное училище. Конечно, не ровня они Сергею, но летом с ними было веселей. Ребят не стало, и деревня заметно притихла.

Сергей собрался в дорогу только зимой, когда справил все необходимое по дому, заготовил и навозил дров, потому что отцу не всякое дело сподручно. Уезжал все в той же морской шинели, со связками лука и топленым бараньим салом в заплечном мешке, с необходимыми на первый случай деньгами: не лишку возьмешь от семьи.