Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

1958

Куда идут пути-дороги!

Куда идут пути-дороги! Зачем мне хочется сейчас, Не вытирая вовсе ноги, Войти в чащобу, не стучась. В тот лес, пейзажами набитый И птичьей грубой воркотней, Так невнимательно укрытой Неразговорчивой листвой. Меня бы там отобразило Кривое зеркало ручья, Чтоб всей лесной могучей силе До гроба был покорен я. И, может быть, для славы вящей Невзрачных синеньких цветов С опушек нашей русской чащи Я проповедовать готов. Я сам найду свои границы, Не споря, собственно, ни с кем. В искусстве незачем тесниться: В искусстве места хватит всем.

1958

Виктору Гюго [130]

В

нетопленном театре холодно, А я, от счастья ошалев, Смотрю «Эрнани» в снежной Вологде, Учусь растить любовь и гнев. Ты — мальчик на церковном клиросе, Сказали про тебя шутя, И не сумел ты, дескать, вырасти, Состарившееся дитя! Пусть так. В волненьях поколения Ты — символ доброго всегда, Твой крупный детский почерк гения Мы разбираем без труда.

130

Стихотворение написано в 1958 году и даже косвенного отношения к Дальнему Северу не имеет, как сочла В. М. Инбер в своей рецензии на сборник «Шелест листьев». Однако в этом стихотворении закреплена очень важная подробность моей жизни. Я родился в Вологде и провел там детство и юность. Вологда — особый город России. Царское правительство в течение столетий поколение за поколением ссылало в Вологду революционеров. Оседавшие там, приезжавшие или привезенные, уезжавшие или увезенные ссыльные постепенно {подняли} нравственный климат города, его культурные запросы и вкусы.

«Эрнани» Виктора Гюго — моя первая встреча с театром. Для этой первой встречи о гец мой выбрал драматурга, в возвышенном образе мыслей которого отец не сомневался. Значение первого удара в детскую душу такого сильнейшего рода искусства, как театр, — было отцом учтено. В годы гражданской войны в Вологде шли гастроли знаменитого русского трагика Н.П. Россова — одного из последних могикан театрального романтизма Актер и режиссер театра Шекспира, Шиллера и Гюго был уже седым стариком. В «Эрнани» Россов играл девятнадцатилетнего короля Карла. Я был потрясен театром. Впоследствии мне удалось прочесть замечание Анатоля Франса по адресу Виктора Гюго: «Гюго жил и умер мальчиком с церковною клироса». Франс, много меньшею таланта в масштабе, чем Гюго, развязно похлопывал по плечу романтика драматурга.

Стихотворение «Виктору Гюго» — мой ответ Франсу.

«Крупный детский почерк гения» — мой собственный вклад в эту проблему. «Эрнани» я смотрел в Вологде зимой в битком набитом театре, нетопленом, отогревая руки дыханием и завороженно глядя на сцену, где белый пар шел изо рта и короля Карла, и Эрнани — что придавало лишнюю романтичность, лишнюю приподнятость, лишнюю условность этому замечательному спектаклю. Я сидел рядом с товарищем по классу Алексеем Веселовским, внучатым племянником Александра Веселов-ского. Алеша часто сплевывал в платок и бережно засовывал руку с сухими пальцами за пазуху. А на следующий день шли «Разбойники» Шиллера, где Россов играл не Карла (как миллион раз раньше), а Франца, Франца Моора. Свои роли Россов играл без суфлера.

1958

Я верю в предчувствия и приметы [131]

Я верю в предчувствия и приметы — Науку из первых, ребяческих рук, Я верю, как подобает поэту, В ненадобность жертвы, в ненадобность мук. Я верю, как подобает поэту, В такое, что видеть не привелось, В лучи тишины неизвестного света, Пронизывающие насквозь. Я верю: при косноязычье природы Обмолвками молний показаны мне Зигзаги путей в высоту небосвода В покойной и праздничной тишине. И будто всегда меня уносила В уверенный сказочный этот полет Молений и молний взаимная сила, Подвального свода сломав небосвод.

131

Написано в Москве в 1958 году. Одна из главных моих поэтических формул искусства и жизни.

1958

Слеза [132]

Ты горячей, чем капля пота, Внезапная моя слеза, Когда бегущая работа Осажена на тормоза. И в размышленьях о бывалом, И в сожаленьях о былом Ты в блеске силы в мире малом И мера слабости — в большом. Ты можешь во мгновенье ока С ресниц исчезнуть без следа. Да, ты скупа, горька, жестока, И ты — не влага, не вода. Ты — линза для увеличенья Невидимых доселе тел. Ты — не примета огорченья, А удивления предел.

132

Написано в 1958 году в Москве, правлено летом 1960 года. На эту «тему» я собирался писать много раз. Вся моя работа и поэтическая, и в прозе не доставляет мне никакого удовольствия. Всякий рассказ, чуть ли не всякое стихотворение пишется со слезами, в нервном таком подъеме. Малейшая задержка вызывает приступы слез. Вот об этом, об этой увеличительной линзе, крайне нервном напряжении, с которым связаны стихи, я и написал.

1958

Ивы [133]

Деревья надышались пылью И поднимают шум чуть свет. Лететь? На это нужны крылья, А крыльев у деревьев нет. Лишь плащ зеленый, запыленный У каждой ивы на руке, Пока дорогой раскаленной Деревья движутся к реке. И опускаясь на колени, Речную воду жадно пьют. И сами жадно ищут тени, Приют на несколько минут. Их листья скрючены и ломки, Они качают головой, Остановясь на самой кромке, На линии береговой…

133

Стихотворение

написано в 1958 году в Москве и дорого мне тем, что выражает одну из моих главных тем.

1958

До восхода

Еще на темном небе тлеют Зари багровые остатки, Но все светлеет и белеет Вокруг брезентовой палатки. Любое дерево ни слова Еще со мною не сказало, Еще ни доброго, ни злого Природа мне не пожелала. Но у природы наготове Под тонкой сеткою тумана И кровь тетеревиной брови, Похожей издали на рану, И гроздь брусники темно-сизой, Покрытая лиловой тенью, И смутное дыханье бриза, Меняющего направленье. Разжаты пальцы белых лилий, Которым нет уже запрета Подобьем чайки белокрылой Раскрыться и рвануться к свету. И вместо облачка на синий Простор, в пустынные высоты, Как будто выступивший иней, Лег след ночного самолета. И мне понятно нетерпенье, Какое сдерживают птицы, Чье оглушительное пенье Готово ливнями пролиться.

1958

Паук [134]

Запутать муху в паутину Еще жужжащей и живой, Ломать ей кости, гнуть ей спину И вешать книзу головой. Ведь паутина — это крылья, Остатки крыльев паука, Его повисшая в бессилье Тысячелапая рука. И вместо неба — у застрехи Капкан, растянутый в углу, Его кровавые потехи Над мертвой мухой на полу. Кто сам он? Бабочка, иль муха, Иль голубая стрекоза? Чьего паук лишился слуха? Чьи были у него глаза? Он притворился мирно спящим, Прилег в углу на чердаке. И ненависть ко всем летящим Живет навеки в пауке.

134

Написано в 1958 году в Москве.

1958

Я знаю, в чем моя судьба [135]

Я знаю, в чем моя судьба: Чтоб рвали камни ястреба И чтоб на узком челноке Я поднимался по реке, Чтоб трогала моя рука В вершинах сопок облака, Чтоб в темный воздух, как в платок, Я завернул живой цветок, Цветок, который я сорвал С одной из побережных скал, Цветок, что вырос на скале, На неизмеренной земле.

135

Стихотворение из «постколымских». Написано в 1958 году в Москве.

1958

Листопад [136]

Навстречу прохожим листочками жести Листья летели метелью, как снег, И милиционеры, боясь происшествий, Машинам сбавляли размеренный бег. Водители связь потеряли с землею И в ужасе жали на все тормоза, И желтою пылью, как желтою мглою, Прохожим с утра порошило глаза. Автобусы плыли, стремясь к повороту, На твердую землю въезжали, гудя, И морщилось небо, и стыло от пота, И падали первые капли дождя.

136

Написано в 1958 году в Москве.

1958

Лицо [137]

Нетрудно изучать Игру лица актера, На ней лежит печать Зубрежки и повтора. И музыка лица, Послушных мышц движенье То маска подлеца, То страсти выраженье. Актер поднимет бровь Испытанным приемом, Изобразит любовь Или разлуку с домом. Сложней во много раз Лицом любой прохожий, Не передать рассказ Его подвижной кожи. Случайное лицо, Где всё — полунамеком… Морщинное кольцо, Не замкнутое током… Понятны лесть и месть, Холопство и надменность, Но силы нет прочесть Лица обыкновенность.

137

Написано в 1958 году в Москве. Одна из моих заветных мыслей об искусстве и живой жизни, с ее непонятностью, случайностью, неповторимостью. Это стихотворение хвалили рецензенты за новую мысль, внесенную в русскую лирику. Но ни один из рецензентов не обмолвился о том, что «Лицо» — стихотворение насквозь инструментованное, посаженное на крепкие звуковые опоры. Критики подошли к «Лицу» как к прозе, в то время как «Лицо» — стихотворение.