Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

1957

Я выходил на чистый воздух [109]

Я выходил на чистый воздух И возводил глаза горе, Чтоб разобраться в наших звездах, Предельно ясных в январе. Я разгадал загадку эту. Я иероглифы постиг, Творенье звездного поэта Я перевел на наш язык. Все записал я на коряге, На промороженной коре, Со мною не было бумаги В том пресловутом январе.

109

Написано в 1957 году в Москве. Дневниковая запись.

1957

Ни зверя, ни птицы… Еще бы! [110]

Ни зверя, ни птицы… Еще бы! В сравненье с немой белизной Покажутся раем трущобы Холодной чащобы лесной. Кустарника черная сетка… Как будто остались в пургу Небрежные чьи-то заметки На белом безбрежном снегу. Наверно, поэты скрипели Когда-то досужим пером, Пока не вмешались метели, Свистя колдовским помелом. На

хвойные хрупкие плечи Обрушилась белая мгла, Сгибая, ломая, калеча, Лишая огня и тепла…

110

Стихотворение написано в 1957 году в Москве. Относится к «постколымским» стихам. Это — необходимая фиксация чего-то просмотренного раньше и жизненно важною. Одно из самых необходимых стихотворений сборника.

1957

Некоторые свойства рифмы [111]

Л. Тимофееву

Инструмент для равновесья Неустойчивости слов, Укрепленный в поднебесье Без технических основ. Ты — провиденье Гомера, Трубадуровы весы, Принудительная мера Поэтической красы. Ты — сближенье мысли с песней, Но, в усильях вековых, Ты сложнее и чудесней Хороводов звуковых. Ты — не только благозвучье, Мнемонический прием, Если с миром будет случай Побеседовать вдвоем. Ты — волшебная наука Знать, что мир в себе хранит. Ты — подобье ультразвука, Сверхчувствительный магнит. Ты — разведки вдохновенной Самопишущий прибор, Отразивший всей вселенной Потаенный разговор. Ты рефлекс прикосновенья, Ощущенье напоказ, Сотой долею мгновенья Ограниченный подчас. Ты ведешь магнитный поиск Заповедного следа И в метафорах по пояс Увязаешь иногда. И, сменяя звуки, числа, Краски, лица, облака, Озаришь глубоким смыслом Откровенье пустяка. Чтоб достать тебе созвучья, Скалы колются в куски, Дерева склоняют сучья Поперек любой строки. Все, что в памяти бездонной Мне оставил шар земной, Ты машиной электронной Поднимаешь предо мной. Чтоб сигналы всей планеты, Все пространство, все века Уловила рифма эта, Зарожденная строка. Поводырь слепого чувства, Палка, сунутая в тьму, Чтоб нащупать путь искусству И уменью моему.

111

Написано в 1957 году в Москве и требует подробного разговора. В пятьдесят втором и третьем годах я жил на Дальнем Севере и, переписываясь с Б. Л. Пастернаком, обсудил одну важную проблему поэтического творчества, вовсе не замеченную нашим литературоведением. Эта проблема — роль рифмы в процессе творчества. Ни в одном учебнике, ни в одной монографии о рифме суть этой проблемы даже не затрагивается. Великолепная энциклопедическая работа Жирмунского о русской рифме — это работа Карла Линнея, дающая немного поэту в понимании этого важного вопроса. Маяковский — «Как делать стихи» и Асеев — «Наша рифма» прошли только рядом с истиной. Маяковский считал рифму мнемоническим приемом, облегчающим запоминание. Вычурная рифма Маяковского и служила этой цели. Другая точка зрения на рифму — бальмонтовская, разделяемая и Пастернаком, состояла в том, что рифма — «средство благозвучия», как выражался Пастернак, или средство музыкальности, по формуле Бальмонта. Маяковский в полемике с Бальмонтом и заострил мнемоническое начало рифмы как инструмента стихосложения. Однако обе точки зрения проходят мимо главного. А главное заключается в том, что рифма — поисковый инструмент.

В тот неизмеримо малый миг, когда мозг поэта ищет рифмы, с помощью этого рычага в мозгу поэта пролетают миллионы сочетаний — миры исторический, физический; бесконечное количество проб, пластов затрагивает, приподнимает, освещает в мозгу поэта за эту миллионную долю мша.

Творческий процесс — это процесс отбрасывания, а не поисков. Поэт ничего не ищет. Он только отбрасывает все эти пролетающие мимо, потревоженные рифмой миры.

Поэт только тормозит в своем сознании какую-то часть этих ощущений более чем с космической скоростью — картины жизни природы, истории, собственная душа.

Ассонанс — та же рифма и назначение его, (нрзб) роль в стихе — одинакова с рифмой.

С помощью звуковых соответствий ведется отбор нужного с крайним напряжением, с мобилизацией всего внимания, ума, чувства.

Рифма — поисковый инструмент — наподобие магнита, высунутого в мир. Вот эту проблему мы и обсуждали с Пастернаком в 1952–1956 годах-и в личных встречах, и в письмах. Я думал, что записи остались только в моих дневниках. Оказывается, Пастернак написал по этому поводу письмо. Сейчас это письмо в моих руках. 7 марта 1953 года.

«Благодарю за пересылку письма Шаламова. Очень интересное письмо. Особенно верно и замечательно в нем все то, что он говорит о роли рифмы в возникновении стихотворения, о рифме как орудии поисков. Его определение так проницательно и точно, что оно живо напомнило мне то далекое время, когда я безоговорочно доверялся силам, так им охарактеризованным, не боясь никакого беспорядка, не заподозревая и не опорачивая ничего, что приходило снаружи из мира, как бы оно ни было мгновенно и случайно».

Но тогда я этого письма не знал и думал написать заметку по этому важному вопросу, вовсе не тронутому авторами по вопросам психологии творчества, не говоря уже об учебниках стихосложения. Заметки я так и не написал. Зато я написал стихотворение «Некоторые свойства рифмы», чтобы хоть как-нибудь фиксировать суть проблемы. Стихотворение посвящено академику Л. И. Тимофееву, автору ряда работ по теории русского стиха.

1957

Ода ковриге хлеба [112]

Накрой тряпьем творило, Чтоб творчества игра Дыханье сохранила До самого утра. Дрожжей туда! Закваски! Пусть ходят до зари В опаре этой вязкой Броженья пузыри. Пускай в кадушке тесной, Пьянея в духоте, Поищет это тесто Исхода в высоте. Пускай в живом стремленье Хватает через край, Торопит превращенье В пшеничный каравай. И вот на радость неба, На радость всей земле Лежит коврига хлеба На вымытом столе. Соленая, крутая, Каленная в жаре, Коврига золотая, Подобная заре.

112

Написана в 1957 году в Москве и сразу же напечатана в журнале «Москва» — редкая участь моих стихов.

В стихотворении отражены мои художественные вкусы и принципы, моя поэтика. Главное тут в использовании природой языка стихов как всеобщею языка, но не своеобразного эсперанто, а языка универсума, где каждое явление природы, человеческой жизни находит возможность высказаться самым убедительным образом для решения задачи поэта как пророка и как обывателя. Для стихов это все равно.

Многие мои читатели говорили, что «Ода ковриге хлеба» — разговор о творчестве. Этого слишком мало для настоящею стихотворения. Тема творчества, тема упоре 1ва, душевной крепости, закаленности — только одна из тем «Оды».

Стихотворение это многопланово. В природе нет такого явления, которое не соответствовало бы любому мигу духовной, нравственной, общественной, физической жизни человека. Все, чем живет и волнуется человек, — есть в природе, во внешнем мире и приходит к человеку на помощь в любой момент ею жизни — слесарь ли это или поэт, пишущий стихи.

Этот процесс настолько вне нас самих, что каждая находка кажется вершиной, удачей. Возможно, любым стихотворением, которое пишется, можно из природы и больше получить — глубже, шире, тоньше найти ответы, ведь всякое стихотворение — это тот минимум, который дает возможность полу отделаться от темы.

Исследование природы с помощью

стихов — это только одна сторона дела. Вторая, и м. б. главная, — желание сказать что-то прямо читателю, хотя и закутанное в аллегории, в намеки, в сравнения.

В стихотворении всегда борьба этих двух начал и равнодействующих проходит по чертежу параллелограмма сил обычной Ньютоновой механики.

Поэзия далека от Эйнштейна. Эйнштейн ей даже не нужен Даже Ньютон ей не нужен Ей нужен Птолемей, Гиппарх.

Вот этот консерватизм материала всегда встречается в поэтическом творчестве с полетом далеко за эйнштейновский мир.

Никакие научные откровения не могут испугать поэзию, т. е. не могут наполнить ее своим содержанием.

Наука и поэзия — разные миры.

Я свои стихи пишу, а не сочиняю «в уме», как Маяковский или Мандельштам. Привычка записывать — не экономная в высшей степени привычка, вынужденная обстоятельствами моей жизни.

Опыт показал, что все незаписанное исчезает бесследно. Пастернак уничтожал все черновики. Но я не уничтожаю. В самой черновой записи есть какой-то важный для меня элемент судьбы, памяти, настроения.

«Ода ковриге хлеба», как и все мои стихи, имеет большое количество поправок, вариантов, проб. Вариант опубликованный, конечно, не последний, но у меня нет сил возвращаться к уже написанному стихотворению, к тому наименьшему, что уже закреплено, — все равно, опубликованы ли эти стихи или нет. «Ода» не обошлась без потерь. Из окончательного варианта автором выброшены вовсе целых три строфы, усиливающие трудовую сторону «Оды».

Пусть тесто терпит муки, Валяется в муке, Его людские руки Терзают на доске. Урок ему вколочен Катком и кулаком, Десятками пощечин Открыто и тайком. Еще одна задача — Вцепиться в кирпичи Неистово горячей Истопленной печи.

Были судьи «Оде» и натуралистического плана. Поэт Боков заметил, что опару не покрывают тряпьем, ибо тряпье — это обрывки грязной одежды, грязной ткани. Между тем и в быту и в словаре Даля тряпьем называют лоскуты чистой изношенной ткани, обрывки выстиранной ткани, простыни, платья, ко-1да-го служившие для других, более важных, дел, а сейчас превращают в чистое тряпье, еще годное, впрочем, для покрышки квашни с опарой. Без «тряпья» в первой строчке первой строфы «Оды» не было бы стихотворения. Тряпки тут к месту не только как удачно найденный символ, образ, знак. Вместе с «творилом» и «творчеством» в той же строфе создается необходимый звуковой фон. Без звуковой организации стихи не рождаются — пушкинские доказательства должны быть широко известны. В предпоследней строфе «Оды» коврига лежала сначала на «письменном» столе. Потом письменный стол был заменен на «кухонный» И только с вариантом «вымытый стол» образная система стихотворения пришла в равновесие.

1957

Арбалет

Ребро сгибается, как лук, И сила многих тысяч рук Натягивает жилы. А сердце — сердце как стрела, Что смело пущена была Вот этой самой силой. Ее внимательный стрелок Уж не запустит в потолок В мальчишеском усердье. Она сквозь темень и метель Найдет желаемую цель, Сразит без милосердья.

1957

Голуби [113]

У дома ходят голуби, Не птицы — пешеходы. Бесстрашные от голода, От сумрачной погоды. Калики перехожие В лиловом оперенье, Летать уже не гожие, Забывшие паренье. Но все же в миг опасности Они взлетают в небо, Где много больше ясности И много меньше хлеба. Их взлет как треск материи, Что тянут до отказа, Заостренными перьями Распарывают сразу. И будто ткань узорная, Висящая на звездах, Тот, крыльями разорванный, Затрепетавший воздух.

113

Написано в 1957 году в Москве. Печатается по первоначальному тексту.

1957

Я сегодня очень рад

Я сегодня очень рад, Что со мной и свет, и чад, И тепло костра. И махорочный дымок Проползает между строк, Вьется у пера. По бревну течет смола, И душиста и бела, Будто мир в цвету! И растущий куст огня Пышет жаром на меня, И лицо в поту. Пальцы вымажу смолой, Хвойной скользкою иглой Вычерчу узор. Снег. Огонь. Костлявый лес. Звездный краешек небес Над зубцами гор.

1957

Этот дождик городской

Этот дождик городской, Низенький и грязный, О карниз стучит рукой, Бормоча несвязно. Загрохочет, будто гром, И по водостокам Обтекает каждый дом Мусорным потоком. Дождь — природный хлебороб, А совсем не дворник — Ищет ландышевых троп Среди улиц черных. Отойти б на полверсты От застав столицы, Распрямить, шутя, цветы Алой медуницы… Мне бы тоже вслед за ним Пробежать по гумнам — За высоким, за прямым И вполне бесшумным.

1957

Радуга [114]

Радужное коромысло, Семицветный самоцвет, На плече горы повисло — И дождя на свете нет. День решительно и бодро Опустил к подножью гор Расплескавшиеся ведра Переполненных озер. И забыла вся округа, Как сады шуршат травой, Как звенит дождя кольчуга, Панцирь неба грозовой.

114

Написано в 1957 году в Москве. Третья строфа полностью отражает мои тогдашние настроения.

1957

Речные отраженья [115]

Похожая на рыбу, Плывущая река О каменные глыбы Уродует бока. Светящееся тело Чешуйчатой волны Кольчугой заблестело От действия луны. Простейшие сравненья, Которым нет числа, Сейчас в стихотворенье Мне полночь привела. Имеют ли значенье Вселенной огоньки Для скорости теченья И уровня реки? Что было так мгновенно Водой отражено, Воистину забвенно И кануло на дно. Навряд ли отраженье Какой-нибудь звезды Влияет на движенье Катящейся воды.

115

Стихотворение написано в 1957 году в Москве. Жизнь знает очень мало случаев, когда вмешательство звезд изменило бы речные донные и поверхностные течения. Впрочем, луна влияет на морские приливы. Но ручаюсь головой, что никакие светила не влияют на поток горной реки, разве что обессиливая ее истоки.