Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
А до чего же наивной и по-настоящему простодушной оказалась я! Как легко, быстро поверила не только всем этим письмам, но и ему самому и уже почти составила мысленно план будущего очерка, посвященного идеальной семье Праховых…
Обняв себя руками за плечи, я шагала по комнате из угла в угол. Мне вдруг стало холодно, словно была я не в теплой комнате, а где-нибудь в открытом поле, одуваемая всеми ветрами.
— Дела, — говорила я, шагая от окна к двери и обратно. — Ну и дела…
— Вам противно? — спросил Олег.
— Еще
— Мне тоже, — сказал он. — Противно и тошно, и в то же время ничего не могу с собой поделать, не могу позабыть, что он — мой отец!
— Об этом не позабудешь! — вымолвила я.
Он кивнул.
— Я все думал, идти рассказать вам или не стоит? Сперва решил, нет, не пойду, пусть оно так и будет, как идет, а потом чувствую, не могу больше молчать…
— Правильно решил, — сказала я.
— Я как увидел, как вы нажимаете кнопку магнитофона, как слушаете отца и лицо у вас при этом сосредоточенное, словно вы музыку серьезную слушаете, я понял, что не выдержу. Что бы потом ни было, а я все равно все вам расскажу… — Он встал со стула. — Самое печальное другое, то, что я люблю его. Привык любить и не могу, как бы ни старался, разлюбить. Не уважаю, это безусловно, не принимаю очень многого и все равно люблю…
— Бывает, — согласилась я.
— Ладно, — сказал Олег. — Я пошел.
— Пока, — сказала я, протягивая ему руку. — Будь здоров. И спасибо тебе.
Он все медлил, не уходил, будто бы хотел сказать еще что-то и не решался. Наконец спросил:
— Вы не будете писать о нас очерк?
— Само собой, не буду.
— Я понимаю.
Он опять замолчал, потом заговорил снова:
— Отец, наверно, будет ждать вас…
— Пусть ждет, — сказала я.
Он подошел ближе ко мне.
— Я вас вот что попрошу, вы, если можно, не пишите о том, что я вам рассказал. В общем, я понимаю, вы очерка о Праховых писать не будете…
— Не буду, — ответила я. — И фотокорреспондента не пошлю сюда…
— Что вы ему скажете?
— Что скажу? — переспросила я. В самом деле, что сказать? Как вообще, быть?
Олег сложил вместе ладони, похлопал одну о другую.
— У меня к вам просьба…
Сказал и запнулся…
— Что за просьба? — спросила я.
Он все медлил, похлопывая ладонями.
— Если можно, не пишите ничего об отце…
— Писать? — переспросила я. — Ты же знаешь, я не буду о нем писать.
— Вы не поняли меня, — продолжал Олег, стараясь не встречаться со мною взглядом, щеки его пылали. — Я вот о чем, я… в общем, мне не хочется, чтобы о моем отце был фельетон…
— Понимаю, — сказала я.
И в самом деле, я понимала его. Он не уважал отца, презирал ложь, которую отец наворачивал одну за другой, но не любить его не мог. Как бы там ни было, а это был его родной отец, и как бы он ни возмущался им, как бы ни злился на него, но не мог заставить себя перестать его любить и жалеть. Может быть, даже жалеть больше, чем любить. Или, впрочем,
— Ладно, подумаю, — уклончиво произнесла я.
— Не надо, — снова повторил Олег. — Что с ним тогда будет?..
Я промолчала. Действительно, для отца это большое жизненное крушение, если в газете появится фельетон, который разоблачит все его выдумки и художества. Но ведь он сам во всем виноват. Один он, никто другой…
С другой стороны, думала я, нельзя же наказать всех тех, кто писал письма в редакцию. Надо прежде всего доказать, что они были одурачены, а не писали, подчиняясь диктату Прахова. А как доказать?
Какая странная, сумбурная, запутанная история…
Олег ушел. Я встала у окна, закурила сигарету.
Попробуй брось курить, когда у тебя такая вот, опасная для жизни профессия!
Уже раз десять я бросала курить и снова нарушала свое слово, и снова бросала.
На этот раз я не курила уже целых три недели и ужасно радовалась: наконец-то, кажется, совсем бросила, даже во сне перестало сниться, что затягиваюсь и пускаю дым…
И вот — не выдержала, закурила опять…
Внизу, во дворе, слабо горел по-ночному тусклый фонарь. Интересно, когда Олег доберется до дому? Через час или раньше? Что скажет отцу, если тот спросит, где он был?
Он вырастет хорошим человеком. Хорошим и правдивым.
Несмотря на все нагромождения лжи, окружающей его, он будет правдивым. А может быть, именно из-за лжи, от которой его воротит, он и станет правдивым, по-настоящему честным?
Мысленно я снова увидела его чуть скуластое, смуглое, как бы хранящее летний загар лицо, красивые, сильные руки…
По-своему он, видно, любит отца. Любит и страдает за него. И жалеет. И боится, вдруг ложь выйдет наружу тогда, как говорит его мать, стыда не оберешься.
Разумеется, я могла бы жестоко наказать Прахова.
Могла бы отгрохать ударный фельетон, такой, мимо которого не прошел бы никто. На четвертую полосу, самый что ни на есть хлесткий.
Виктор Ветров считает, что у меня язвительные фельетоны получаются куда лучше, чем хвалебные очерки. Должно быть, потому, что в похвалах зачастую чересчур много патоки.
Да, я бы уж постаралась, я бы, что называется, пропесочила Прахова с его жаждой славы и подарками, которые он получает из разных городов страны. Показала бы его во всей, как говорится, красе.
У меня даже названия фельетона, одно за другим, вызрели в голове: «Жертва собственного вымысла», «Сказки зимнего леса», «Где конец лжи?»…
Можно было бы придумать и еще более удачное название. И более острое. Бьющее в цель. Надо только подумать.
Нет, не буду думать. И названия не придумаю, и фельетон не напишу. Ни за что не напишу!
Олег же сказал: «Если можно, не пишите ничего об отце…»
Мне снова послышался его немного сиплый, как бы слегка простуженный, мальчишеский голос: «Если можно, не пишите…»