Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
Мы с ним ссорились преотчаянно. Взрывались почти одновременно, вспыхивали, словно подожженная спичкой солома, политая бензином. Орали друг на друга, одинаково бледнея от ярости, волнения, гнева. И потом, наоравшись, внезапно затихали. И не помнили зла.
И мирились очень быстро.
Иногда я, чаще он подходили друг к другу, протягивали один другому мизинец: так когда-то мы мирились в школе.
— Мир?
— Мир.
— Да будет так!
И все кончалось смехом. И снова мир до первой ссоры.
…— Я вел себя с нею преотвратительно, — снова начал Игорь. — Подчас я ненавидел сам себя за свое хамство, за грубость, я запросто кидал ей в лицо оскорбительные жуткие слова…
— А она что же? — не выдержала я.
— Она всегда оставалась сама собой, то есть ровной, спокойной, терпимо относилась ко всем моим безобразным выходкам. Иногда мне казалось, что она поступает так терпимо и всепрощающе со мной лишь потому, что хочет, чтобы я чувствовал себя по отношению к ней обязанным. Дескать, вот ты какой, грубиян, походя обижаешь меня, а я тебя прощаю. Я все стерплю и прощу.
— Не понимаю, почему это так бесило тебя? — спросила я.
Рот его скривился в усмешке.
— Думаешь, я знаю? Может быть, я не смогу тебе вразумительно объяснить все как есть, но бесило это меня несусветно. Я ее просто не мог видеть из-за этого…
— Напрасно, — сказала я. — А мне кажется, что она в общем вполне достойно себя вела…
Он хитро прищурил глаза:
— Достойно? Сейчас я тебе скажу одну вещь, и ты уже больше так говорить не будешь. Она ненавидела одного человека, она просто имени его не могла слышать…
Он замолчал. Я спросила, заранее зная ответ:
— Кто же этот человек?
— Ты, — сказал он. — Она буквально не выносит тебя по сей день! Стоило мне сказать о тебе что-нибудь самое нейтральное, ну, например, скажем, что ты любишь крепкий чай или боишься червяков, и я видел, как она моментально взвивалась. Вся ее воспитанность, вся внешняя деликатность пропадала к чертовой бабушке. Она свирепела, глаза становились совершенно белыми от ярости, губы начинали дрожать.
— Странно, — промолвила я. — Я же ей не причинила никакого вреда. Скорее, если уж на то пошло, то она мне, но уж никак не я ей…
— Помнишь, — спросил он, — твой отец как-то рассказывал об инерции человеческих поступков? Об инерции делания зла или добра?
— Помню, — сказала я.
Мне вспомнился тот, теперь уже далекий вечер, капель за окном, оглушительный, по-весеннему веселый крик воробьев на еще голых ветвях старого тополя во дворе.
Отец пришел с улицы, сказал:
— Нынче первый по-настоящему весенний день…
Я пошла вслед за ним на кухню. В нашей маленькой семье отец был, как он сам выражался, распорядителем по хозяйственной части.
— Вот, — сказал отец, выгружая на стол пакеты и свертки из своего портфеля (он
— Мечта, — сказала я, надкусив одну печеньину, сочную и рассыпчатую.
— Где мечта? — спросил, зевая, Игорь, выйдя на кухню. — Покажите мне, как она выглядит, мечта?
Я протянула ему недоеденный мною кусочек:
— Попробуй, тогда сам скажешь…
Он отвел мою руку.
— Одну минуточку, пока не забыл. Вам, Ипполит Петрович, звонили.
— Кто, именно? Вы записали?
Отец почти всех звал на «вы», даже Игоря, которого знал еще с той поры, когда Игорь учился в школе.
— Запомнил, — ответил Игорь. — Во-первых, профессор Красоткин. Кстати, он оправдывает свою фамилию?
— Возможно, лет с полсотни тому назад, а теперь, когда ему под девяносто, вряд ли…
— Значит, профессор Красоткин, потом некто Владиславский. Не актер ли, часом?
— Нет, — ответил отец, заметно помрачнев. — Это мой старинный знакомец, а если говорить напрямик, то давнишний враг.
— Враг? — переспросил Игорь. — Это у вас-то враг? Откуда?
— Папа хвалится, — сказала я. — Папа любит хвалиться, что у него, как и у всех остальных людей, бывают чирьи, болячки и враги…
— Он враг, — снова повторил отец, глаза его стали сразу как бы приглушенными, матовыми. — Мы с ним враждовали еще со времен гимназии, он завидовал мне преотчаянно, хотя внешне жил намного лучше, чем я. Он считал, что мне везет во всем, причем незаслуженно.
— И потому? — спросил Игорь.
— И потому старался мешать во всем, если была возможность, вредил, делал зло, даже, помнится, однажды, в самый лихой год, написал на меня донос…
— Ну да? — сказала я. — Неужели?
Вспомнился Владиславский, он был как-то у нас, тогда еще была жива мама, ласковый, розовощекий, с неизменной улыбкой на изящно очерченных губах. Принес мне какую-то игрушку, то ли медвежонка, то ли обезьянку, и, беседуя с мамой, то и дело оборачивался ко мне, спрашивал:
— А хороша игрушка, верно?
— Верно, — равнодушно отвечала я, меня никогда не интересовали никакие игрушки, с детства я предпочитала только книжки, сперва книжки с картинками, позднее уже без картинок.
— Выходит, я тебе угодил?
Я кивнула в ответ, он сказал маме:
— Чудная девочка…
Отвернулся от меня, и я, каюсь, показала ему язык, потому что не верила ни одному его слову. Не знаю уж почему, а не верила.
Потом пришел отец. Мама вышла на кухню, а отец о чем-то тихо переговаривался с Владиславским.