Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
Изредка я поглядывала на них из своего угла: отец был озабочен, угрюм, а Владиславский цвел нежнейшими улыбками.
Когда он ушел, отец сказал:
— На редкость живучая дрянь.
— Мне он тоже не понравился, — сказала мама.
Я подошла к отцу, спросила:
— Тебе он не нравится? Мне тоже…
— Маленьким детям никто не разрешал вмешиваться в разговор взрослых, — строго произнесла мама, но отец остановил ее:
— Постой, Катя, это просто уже интересно. Чем же он тебе не понравился?
Я подумала
— Он слишком часто улыбается.
— Молодец девочка! — воскликнул отец. — Как же она точно его раскусила! Видишь, — сказал он маме, — еще Тацит утверждал, что нельзя доверять людям, расточающим постоянные улыбки.
Я не знала, кто такой Тацит, но на всякий случай предпочла промолчать, сделав вид, будто бы мне хорошо знакомо это имя. А отец продолжал:
— Диккенс говорил, что четвероногая подлость никогда не догонит двуногую. Золотые слова…
— До чего же ты у нас образованный, — сказала мама, непередаваемо было выражение ее глаз, то ли нежных, то ли с известной долей необидной насмешки. — Обедать-то будешь?
— Буду, — ответил отец. — Только сперва хочу хорошенько вымыть руки.
И я поняла, что он желает отмыть руки от прикосновения рук Владиславского.
В этот раз он не сказал маме, почему приходил Владиславский, и мама не пыталась расспрашивать, она знала, он непременно расскажет все сам. И отец действительно рассказал. Оказалось, Владиславский во время войны потерял многие свои документы, а так как они с отцом были из одного города, из Смоленска, вместе учились в тамошней гимназии, вместе общались в юности, то отец мог устно удостоверить все слова Владиславского.
— И ты согласился? — спросила мама.
— Да, — сказал отец. — Как же иначе?
— А я бы не простила, — сказала мама. — Я бы никогда не простила того, ну, ты знаешь, чего…
Отец промолчал. Я случайно слышала весь разговор, но, само собой, не знала тогда, что мама имела в виду. Прошли годы, и отец рассказал мне и Игорю о том, что Владиславский написал на него когда-то донос.
— Неужели он не был вам благодарен хотя бы за то, что вы согласились удостоверить? — спросил Игорь.
— Напротив, — ответил отец. — Буквально через несколько дней он снова сделал мне гадость, правда, не очень большую, но все-таки, — сказал одному историку, с которым у меня были прекрасные отношения, чтобы он не доверял мне, я достал как-то прижизненное издание «Повестей Белкина», а Владиславский уверял его, что это превосходная подделка. Хорошо, что историк был умный человек и не поверил Владиславскому.
— А чего он звонил тебе теперь? — спросила я.
— Не знаю, — ответил отец. — Но догадываюсь. Наверно, хочет перехватить немного денег.
— Вот как? — промолвил Игорь. — Он что, нигде не работает?
— По-моему, нигде. По причине мерзейшего характера его вышибают из всех мест и, как мне довелось
— Да, — согласился Игорь. — Что называется, работа не пыльная, на все сто двадцать…
— Но он и там не удержался, развел склоки, интриги, теперь, по слухам, бедствует и берет взаймы, без отдачи.
— И ты дашь ему? — опросила я.
Отец сделал вид, будто не слышит мой вопрос. Я поняла, что он ему не откажет, даже в том случае, если у него самого останется последний рубль.
Видимо, Игорь подумал о том же самом. Сказал, усмехнувшись:
— Вот вы ему одолжите денег, заранее зная, что он не отдаст, а он вам на следующий день где-нибудь как-нибудь и нагадит.
— Безусловно, — ответил отец. — Есть же такое понятие — инерция делания зла. Он ненавидит меня уже из-за одного того, что вечно причинял мне зло и уже никогда не мог остановиться…
— А бывает инерция делания добра? — спросила я.
— Бывает, — сказал отец. — Ведь давно уже хорошо известно, что мы любим тех, кому делаем добро. И любим, начав делать добро, продолжать его совершать в дальнейшем.
— Это и есть, — добавил Игорь, — инерция делания добра…
…— Все помню, — сказала я. — Так, словно все это было вчера или неделю тому назад…
— Чем ближе к старости, тем яснее помнится прошлое, — изрек Игорь одну из самых банальных истин на свете. — Таким образом, ты ее понимаешь? Она тебе причинила зло, и она же тебя ненавидит из-за одного этого. Потому что, я уверен, где-то в глубине души она сознает, что ты — единственная женщина, которую я когда-либо любил…
Он замолчал, ожидая, что я скажу что-нибудь в ответ. Но я молчала, хотя мне хотелось задать один вопрос:
«Допустим, я — единственная любимая тобой по-настоящему женщина. Тогда почему же ты так поступил? И почему, уже уйдя, но поняв, что любишь только меня, не вернулся обратно?»
Мысленно я спросила себя:
«Могла бы я принять его обратно?»
«Нет, — ответила я себе. — Ни за что…»
И в то же время неумолимо сознавала, что это все слова, пустые и никчемные. Конечно, приняла бы, бесспорно приняла бы тогда и никогда ни одним словом не напомнила, не попрекнула бы. Никогда!
Он снова начал говорить, как бы отвечая на мой безмолвный вопрос:
— Если бы не дочь, я бы ушел от нее. И она знала, что все дело в дочке. Я не мог оставить дочь. Даже тогда, когда стало окончательно невмоготу вместе, и тогда я не мог, не сумел бы…
— У тебя большая дочь? — спросила я.
Лицо Игоря просияло.
— Большая. Ты бы поглядела на нее, красавица, глаза вот такие черные, как агат, сама рыжая, и кожа как молоко…
Надо было что-то сказать, и я сказала:
— У рыжих обычно очень белая кожа…