Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
Директор выслушал меня и сказал, что завтра обо всем сам распорядится.
С утра я уже писал декорацию красками. В мастерскую вошел какой-то господин, отлично одетый. За ним шел ливрейный слуга в цилиндре и в пальто со светлыми пуговицами. Этот господин осмотрел декорации и, обратись ко мне, вежливо сказал:
– Вы из Москвы?
– Да.
– Если вам нужен материал, то я вам сейчас же его пришлю. У меня есть издания и гравюры английской готики.
– Очень вам благодарен. А вы, должно
– Отчасти при театре, - ответил незнакомец.
– Вот как! Очень рад, - сказал я.
– Можете ли вы посодействовать, чтобы мне дали двух хороших театральных маляров - развести клей и краски. Эти люди, которых здесь так много болтается, ровно ничего не умеют делать…
Тогда незнакомый господин отвел меня в сторону и тихо сказал:
– Эти люди - охрана. Вы видите за окнами, в саду, каток, горы…
– Да. Там все кто-то катается, на санках возят друг друга какие-то военные, дети…
– Да. Но тот, высокий, - государь. А с муфтой, вот стоит, - это государыня Мария Федоровна, а вот и наследник…
– Да что вы?
– удивился я.
– А я все смотрю ходят там, катаются. Теперь я понимаю, отчего не пустили сюда моих рабочих…
– Я вам советую, не приводите сюда никого, - сказал мне незнакомец строго.
– Скажите, пожалуйста, а это ничего, что я охрану посылал за папиросами, сардинками, хлебом?
– Ничего, - сказал весело незнакомец.
Я писал декорации и ночью. Не спал уже пятые сутки, устал отчаянно и едва ходил по холсту.
Опять пришел тот незнакомый господин. Я ему говорю:
– Устал, какой бы допинг принять, чтобы не спать?
– А, погодите, - ответил он, смеясь, и что-то сказал сопровождавшему его ливрейному слуге.
– А где же та декорация, то прекрасное окно?
– спросил он меня.
– Ее взяли в театр.
– Вы никому не скажете, честное слово?
– Нет, а что?
– Главное, нашим никому… Без вас смотрел декорацию государь. Он сказал: «Окно как живое, прямо стекло, но отчего внизу дверь не вырезана?»
– Дверь раньше была, она отправлена в театр, - сказал я.
– Да, вот что. А то и мы все думали: отчего двери нет.
Ливрейный слуга принес шампанское.
– Шампанское дает дух. Желаю успеха, - сказал незнакомец, чокаясь со мною.
Он вскоре ушел, а я прилег на остатках холста, которые лежали в куче, и заснул, как убитый.
Я проснулся глубокой ночью. Темень. Старинные огромные люстры надо мною блистают хрусталем, отражая зимний свет больших окон. Жуть в огромном зале Потемкинского дворца. Я уже хотел встать, как вдруг, далеко, в конце зала, чей-то голос запел:
И он, не говоря ни слова.
Спокойно вышел из дворца.
– Его нет, уехал, - сказал чей-то знакомый голос вдали.
– Да
– крикнул я.
– А, вот он где. Мы за вами. Насилу нашли. Теперь я узнал голос Саввы Ивановича.
– Едем с нами…
Я был так рад увидеть Савву Ивановича. С ним был певец Чернов[249].
– Что же вы здесь ночью делаете впотьмах?
– удивился Мамонтов.
– Дописывал декорации, устал ужасно и заснул на холстах.
– А я уже два дня как приехал, искали вас. Сейчас два часа. Едем к Донону[250]. Этот дворец Потемкина - такая красота…
Когда мы садились в сани, у подъезда дворца была тихая зимняя ночь. Одинокий фонарь освещал снег, большие деревья старинного сада темнели кущами. Духом Петербурга дышало огромное здание Таврического дворца.
В ресторане Донона, у вешалки, Чернов, увидев меня, рассмеялся: я был весь в красках. Мы прошли в кабинет.
Мамонтов сказал, что искал меня, спрашивал в номерах Мухина, там говорят - ушел и не приходил. Были и в Таврическом дворце, но туда не пустили: «Это уж вот Чернов добился».
Я рассказал про охрану дворца и как туда никого не пускают.
– Ага, так вот почему об вас меня спрашивали в Москве. Полицмейстер Огарев о вас дал отзыв: «Прекрасный молодой человек, но повеса».
– Но почему повеса?
– удивился я.
– И я его спросил, - сказал Савва Иванович.
– Он ответил: «А так-то вернее…»
– Какой-то придворный приходил ко мне в мастерскую, - рассказал я.
– Очень любезный человек. Мы с ним шампанское пили…
– А кто же этот придворный?
– Воронцов-Дашков.
– Послушайте, да ведь это же министр двора[251].
– А я и не знал, просил его маляров мне поискать…
– Эх, вы, другой бы на вашем месте…
– Не браните меня, Савва Иванович, тут все не по-нашему, не по-московски. Тут чудеса, если не чепуха: много разных начальников сцен, костюмерных, монтировочных, декораторов, помощников освещения, главных помощников; потому на афишах пишут - «обувь Пироне»: в чем дело, почему Пироне? Потом еще «бутафор-гробовщик», еще «наши-ваши»…
– Какой гробовщик?
– удивился и Савва Иванович.
– Какие «наши-ваши»?
– Есть какие-то «наши», а кто это, я сам не знаю…
– Но вы меня послушайте, - оживился вдруг Савва Иванович, - вчера я в Панаевском театре слушал молодого артиста: фигура, руки, голова все - красота; а голос - превосходный; тембр - ну что и говорить. И откуда?
– говорят, с Волги. Сапожник был, певчий. Шаляпин. Ритм - удивление. Россия! Вот это будет певец. Русская опера воссияет. Вот кто будет «Борис», «Опричник», «Грозный», «Руслан», «Фарлаф». А живет этот Шаляпин на Песках; искал его недели две, на квартире нет, и неизвестно где.