Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Книжники, фарисеи, попались, голубчики! Папиросу немедленно потомственному почетному!
Нас провели в другую, большую комнату участка, где справа за столом сидел писарь. Мы присели на лавки. В тишине комнаты было слышно, как перо писаря скрипело. Полная печали, с заплаканными глазами, плохо одетая женщина, наклонясь, шепотом говорила писарю:
– Андрей, а может, и не Андрей. Кто знает? А ее канарейкой авали, а кто Шурка-Пароход…
Вдруг быстро отворилась дверь справа, и вошел высокого роста пристав в короткой венгерке со светлыми пуговицами. Кудрявые
Севши за стол, покрытый синим сукном, он посмотрел на нас. Сложил руки вместе, опять посмотрел и сказал:
– Ну, которые? Коршунов!
Городовой выскочил вперед и стал докладывать.
– Вот эвти студенты у ево, - он пальцем указал назад, не глядя, - у разносчика усе пельсины поели, а деньги не платят.
– Сколько у тебя апельсинов съели?
– спросил пристав.
– Так что очинно много, ваше благородие.
– Сколько?
– Так что боле ста.
– Много, - заметил пристав.
– Как же ты, ярославец, парень не дурак, дал съесть сотню апельсинов четверым без денег?
– Признаться, ваше благородие, я маленько отлучился по нужде.
– Коршунов!
– крикнул пристав.
Городовой выскочил к столу.
– Где он стоял?
– спросил пристав.
– На кругу, ваше благородие.
– Ты что же это, братец, на кругу? Там дворец, а бегаешь по малости? Невежа!
И, обратись к нам, сказал:
– Прошу, подойдите. Документы при вас?
У Левитана была бумага на право писать с натуры от московского губернатора, князя Долгорукова, у меня тоже. Чехов дал карточку журналиста, брат Чехова не имел ничего, а Новичков как-то ушел раньше.
Пристав перелистал документы и обратился ко мне:
– Вы, значит, художники будете?
И глядя на карточку Чехова:
– Чехонте? Знаю-с, читал… Скажите, как же это? Трудно верить, чтобы по 25 апельсинов съесть, даже очень трудно.
– Да нешто у меня считано, может, и меньше, - говорил разносчик.
– Садитесь, - предложил пристав.
Он с улыбкой обратился к Чехову:
– Скажите мне, в чем здесь дело?
Чехов коротко рассказал эпизод с апельсинами. Квартальный пристально посмотрел на него и, переведя глаза на разносчика, сказал:
– Послушай, молодец, ты говоришь, апельсины поели они без тебя? А знаешь ли, они, вот эти люди, теперь должны за это в тюрьму идти, а тебе все равно не жаль их?
– Чево ж, это нешто дело, так торговать-то. Я чего, ничего, пущай на чай дадут. Нешто это торговля!
Пристав полез в карман.
Я вынул полтинник и хотел дать разносчику.
– Нельзя, - сказал пристав и, протянув разносчику какую-то мелочь, крикнул:
– Ну, пшел вон!
Тот выскочил.
– Ах, ну и плут, а не дурак, - и, обратясь к нам, пристав показал на дверь справа.
– Зайдемте закусить. Коршунов! Подбодри самоварчик.
В это время раздался крик в соседней комнате, где сидел человек за решеткой:
– Матрена Гавриловна, кто дал денег на обзаведение? Я дал.
Входя в квартиру пристава, Антон Павлович спросил его, кто этот человек за решеткой.
– Рогожкин, старообрядец, он запойный. Трезвый когда - хороший человек. А запьет на месяц - беда, куролесит. Вы думаете, я его сажаю? Нет. Сам идет. «Сажай меня, - говорит, - Алексей Петрович, в клетку, яко зверя. Я, - говорит, - дошел до пустыни Вифлиемской». Любит меня. Трое суток один рассол пьет, не спит. Но потом ничего, здоров опять. Полгода не пьет ничего и не курит. Это вы все замечайте, господин Чехонте, все напишите!
Комната пристава была с низеньким потолком, окна выходили в сад. На подоконниках стояли длинные ящики с землей, на которой взошел посев какой-то зеленой травки. Все было неряшливо. Грязная салфетка на комоде с зеркалом и фарфоровая собачка перед ней, в углу умывальник, на стене ковер, на котором висели две скрещенные сабли, и тахта внизу. Пыль на коврах, большое кресло и венские стулья. Все говорило о житие холостяцком.
У круглого стола пристав и городовой хлопотали и ставили закуску Пристав налил в рюмки водки и сказал Чехову:
– Вы ко мне захаживайте! Вам тут есть что увидеть. Такие ли апельсины бывают. На днях один богатый человек покойника купил и как ловко всех провел. Вышло так, что себя похоронил, чтобы от жены отделаться, заела его. Но та нашла… Так он в Турцию уехал.
– Что это за красавица?
– спросил Антон Павлович, показывая на портрет красивой женщины в круглой раме, висевший на стене.
– Это? Это владычица моя, моя жена.
Пристав клал пирог с капустой к нам на тарелки и часто наливал рюмки с березовкой.
– Отличная настойка, - говорил он, - Коршунов почку собирал. Да-с, владычица моя, подлинно красавица. Я ведь кавалерист-сумец. У меня есть сын. И вот позвал я к сыну репетитора, а он у меня ее и украл, - пристав указал на портрет.
– Вот и разбил семью. Слышал, что где-то он теперь философию права читает.
Он помолчал:
– Хорошенькое право для молодого человека отнять женщину вдвое старше и разбить жизнь… Что вы скажете, господин Чехонте?
– наливая рюмку с березовой, спросил пристав, обратись к Антону Павловичу.
– А на гитаре он не играл?
– Нет, не играл.
– Ну, вот и я не знаю, - ответил Чехов, - отчего это они так легко отнимаются.
На большой дороге
Май месяц. Зеленеют московские сады. Так хотелось уйти за город, в природу, где зеленым бисером покрылись березы и над лугами громоздятся веселые весенние облака. А луга засыпаны цветами. Голубые тени ложатся от дубрав, и в розовых лучах солнца разливается песня жаворонка.
В рощах, в оврагах, еще кое-где - остатки талого снега. И в лужах, не смолкая, кричат лягушки. Соловьи заливаются в кустах черемухи по берегам речки. Весна, май, солнце… Даже в Москве, по Садовой улице, палисадники у домов веселят душу - цветы, акация.