Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
101
В первых числах декабря Малкин вспомнил о своих депутатских обязанностях и решил провести ряд встреч с Избирателями. Просмотрел записи, которые сделал на Второй сессии Верховного Совета, освежил в памяти принятые ею законы и постановления, набросал «тезисы» отчета о проделанной работе и выехал в свой любимый город Сочи. Кабаев, Шашкин, Лубочкин, предупрежденные о приезде Малкина, заблаговременно подготовились к встрече, приняв в первую очередь меры к предупреждению возможных провокаций со стороны греков, наиболее пострадавших от НКВД в конце 37-го — начале 38-го годов. Зал, в котором проходила встреча, заполнился
После «встречи» собрались в кабинете Кабаева. Выпили. Налили по второй. Лубочкин взялся произносить длинный тост в честь дорогого гостя и надежного друга Ивана Павловича Малкина, патриота земли русской и пламенного борца за народное счастье, но неожиданно прозвучавший телефонный звонок прервал его и он обиженно опустил рюмку.
— ВЧ, — встрепенулся Кабаев, — я подниму.
Он торопливо поднял трубку и, судорожно зажав в руке, плотно прислонил ее к уху.
— Кабаев у аппарата. Здравствуйте, Михаил Григорьевич. Иван Павлович? Здесь. Закончилась. Нормально. Да. Даю, — он протянул трубку Малкину. — Сербинов, — прошептал одними губами, заслоняя трубку ладонью. — Чем-то встревожен.
Малкин взял трубку.
— Слушаю, Михаил Григорьевич! Отлично! Сочинцы меня еще помнят и любят. Ну что ты! Столько лет жизни отдал им. Да-а! Из Москвы? Нет, не звонили. А что, собственно, случилось? Фриновский и Дагин? Когда?
Услышав знакомые фамилии, присутствующие насторожились. Малкин стоял бледный, растерянный и жалкий, с полуоткрытым ртом и безвольно отвисшей нижней губой.
— Ясно, ясно. Сейчас выезжаю. Ну, это еще не конец света, так что давай без паники. До встречи. — Малкин медленно опустил трубку и, передав ее Кабаеву, взял наполненную рюмку и молча выпил.
— Что-то случилось, Иван Павлович? — нарушил молчание Лубочкин.
— Случилось, ребята, случилось. Фриновского и Дагина вызывали в ЦК. Допрашивали с участием Вышинского. Готовится постановление ЦК об отстранении Ежова от должности и назначении Берия.
— Но вы правильно сказали, что это еще не конец света. Допросили, но не арестовали… Значит, все не так плохо?
— Поживем — увидим, — Малкин снова налил себе, залпом выпил, резко поднялся. — Все, ребята, уезжаю. Спасибо за встречу. Будьте здоровы. — Он крепко пожал всем руки. — Провожать не надо. Машина здесь, поедем без остановки. Надо разобраться и по возможности обезопасить себя от нелепых случайностей.
Возвратившись в Краснодар, Малкин, не заезжая в УНКВД, поспешил к Ершову.
— Что там с Дагиным и Фриновским? — спросил с порога. — Это правда, что их допрашивали?
— Не знаю. Как и ты, пользовался слухами.
— Как не знаешь? Хвастался, что везде полно друзей, а пользуешься слухами. Позвони, узнай!
— Зачем? Позвони Дагину, он тебе сам все расскажет. Заказать? — Ершов взял телефонный справочник.
— Нет! Ни в коем случае! Если что-то было, то телефон Дагина наверняка прослушивается. Не надо. Позвони своим. Интересуйся Фриновским. Дагина там могут не знать.
— А если спросят, почему меня это интересует?
— Не знаешь, что ответить? Ну, хотя бы потому, что… что Фриновский наш депутат! Прямо не спрашивай, а в разговоре о чем-то обмолвись, что, мол, звонил Фриновскому, хотел предложить
— Ну зачем ты так? Мы же условились: кто старое помянет…
— Давай, давай, звони!
Ершов не торопясь поднялся из-за стола и нехотя пошел на ВЧ. Малкин, не доверяя бывшему другу (так он решил), последовал за ним. Выяснилось, что Фриновский на месте. С Мехлисом готовит докладную записку товарищу Сталину.
Малкин успокоился.
— Спасибо, дружище! Утешил! Пойду к себе, поручу Кабаеву связаться с Дагиным. По вопросам Первого отдела они контачат напрямую.
— Вот видишь, какой ты! С этого надо было начинать. В Сочи все и выяснил бы. А ты с перепугу рванул в Краснодар! — Ершов рассмеялся. Малкин, глядя на него, хохотнул несколько раз, словно подбирая тональность, и вдруг залился дробным счастливым смехом.
Уезжая в командировки срочные ли, плановые — все равно, Малкин никогда не прощался с женой, а возвращаясь, вел себя так, словно на час, на два отлучился из дому. «Служба такая, — твердил неизменно, когда жена начинала роптать, — не до сантиментов. И вообще: какая разница — на сутки ухожу, или на десять? Ушел-пришел, ушел-пришел, куда я денусь?» Иногда вдруг бог знает откуда напоминал о себе телефонным звонком, интересовался здоровьем и опять исчезал, и снова ни слуху ни духу. А дома частенько хватался за сердце.
— Тебе бы пить поменьше. Не жалеешь себя, — говорила жена. А в ответ неизменное: «Служба такая!»
Вернувшись от Ершова, Малкин не бросился, как обычно, на кухню со словами: «Что у тебя есть вкусненькое?» Подошел к жене, заглянул в глаза, подмигнул ободряюще, улыбнулся с непривычной нежностью.
— Что-нибудь стряслось? — насторожилась жена.
— Да нет. Просто давно тебя не видел.
— Позавчера был дома.
— Был. А не видел. Такая, знаешь, служба. Да… Завтра еду в Апшеронскую на встречу с избирателями. Вернусь — возьму недельку в счет отпуска, махнем куда-нибудь. Махнем?
— Махнем, — согласилась жена. — Только куда зимой-то?
— В лес. В зимнюю сказку. Чтоб вокруг никого, только мы да скрипучий снег. Да еще заря. Огромная такая, полыхающая…
— Хорошо, милый. В сказку — так в сказку.
102
«Милый»… Как забыто и как волнующе прозвучало это слово! Тихий голос, любящий и проникновенный, тот самый голос, что когда-то, давным-давно, вскружил ему голову и увлек за собой. Малкин вздрогнул от неожиданности и вдруг почувствовал, как быстро-быстро забилось его сердце. Он взглянул на ее лицо и увидел глаза, некогда горящие, а теперь задумчивые с тихим, звездным сиянием. Как давно он не видел эти глаза! Как давно… Кажется целая вечность прошла с тех пор, когда наполнилась их жизнь новым смыслом и новым звучанием. Где оно, это все? Закружила жизнь, заметелила, даже от первой брачной ночи на слуху ничего не оставила. Закупорила все в закоулках души, накрыла пеплом. Продолжал любить жену, но как-то походя, между прочим, подсознательно, в перерывах между командировками и служебной суетой, забывая, что рядом существо, без которого прежде не мыслил своего существования. Как случилось, что его быт, его чувства, его сокровенное стало лишь мало что значащим приложением к бурной и необузданной служебной деятельности? Что привело его в такое состояние? Непомерные амбиции? Или некая сила жестокая и непреодолимая?..