Коридоры кончаются стенкой
Шрифт:
Трель телефонного звонка донеслась откуда-то издалека, и Саенко не сразу сообразил, что это неуемная дрема отодвинула от него и приглушила звуки, чтобы пробуждение не было поспешным и бестолковым. Он поднял трубку и сказал звонко и радостно:
— Саенко у аппарата!
— Здравствуйте, Яков Дмитриевич! Селезнев говорит. Извини, что потревожил в такую рань. Не разбудил?
— Да что вы, Петр Иануарьевич! Дел невпроворот, так что не до сна! Я весь внимание, Петр Иануарьевич!
— В прошлом ноябре вы решали вопрос о партийности сотрудника
— Было такое дело. Бюро горкома утвердило решение первички о его исключении.
— Подскажи, где могут быть материалы.
— Я лично отправил их в крайком на имя товарища Бессонова.
— Вы уверены, что они получены?
— Безусловно, потому что ушли секретной почтой.
— Понятно. Разберемся. Ты подробности дела помнишь?
— Конечно. Дело из рада вон выходящее…
— Я слушаю.
— Если вы не возражаете, я воспользуюсь своими записями.
— Давай, давай, так даже лучше.
— Ну, вот. Двадцать пятого августа парторганизация Новороссийского ГО НКВД заслушала его на партийном собрании и исключила за отрыв от партийной жизни, морально-политическое разложение, пьянство, систематическое избиение жены, но главное — за распространение контрреволюционной клеветы на Новороссийский горотдел НКВД и на органы НКВД в целом.
— Были веские аргументы?
— Да… хотя сейчас — как посмотреть. Именно за это арестованы Малкин и другие.
— Он принял обвинение?
— Нет. Категорически воспротивился. Во весь голос кричал, что в органах безопасности города и края орудуют враги народа во главе с Малкиным.
— Его арестовали?
— Он предусмотрительно сбежал в Москву, разыскал знакомого сотрудника НКВД, через которого ранее передал рапорт о беззакониях Ежову, и оттуда последовала команда Сербинову никаких репрессий к нему не применять.
— Как к этому отнесся Сербинов?
— Он направил мне письмо, в котором просил вопрос о партийности Одерихина оставить открытым до окончания следствия.
— Значит, дело все-таки возбуждалось?
— Не могу сказать. Вряд ли. В это время у них самих уже земля горела под ногами.
— А вы? Как отреагировали на это вы?
— Я пригласил Одерихина. К тому времени он вернулся домой и охотно принял приглашение. Я спросил его мнение обо всей этой канители. Он промолчал и вместо ответа прочел мне мораль. «Мне представляется, — сказал он, — что партия позволяет НКВД изгаляться над коммунистами и решать, кому быть в ее рядах, а кому идти в арестантские роты, потому что многие партийные руководители на местах сами погрязли в беззакониях. Странно, что объявив себя вождем масс, она позволяет НКВД безнаказанно истреблять их, а если появляется коммунист, который открыто говорит об этом, — быстренько избавляется от него».
— Вы, конечно, возмутились. Такие слова прозвучали кощунственно?
— Да.
— А сегодня? Когда оказалось, что Одерихин, пусть не на все сто процентов, но был прав, что вы думаете об этом?
У Саенко запершило в горле.
— Следствие не закончено, — нашелся он наконец. — Послушаем, что скажет по этому поводу ЦК.
— ЦК скажет, что мы с вами проявили беспринципность и безоглядно переметнулись на сторону сильного. Сербинов больше не обращался к вам по поводу Одерихина?
— В первых числах ноября он сообщил мне, что вина Одерихина полностью доказана. На основании его письма мы рассмотрели дело Одерихина на закрытом бюро ГК. Отвечая на поставленные вопросы, Одерихин заявил, что Новороссийским горотделом и краевым Управлением НКВД большинство граждан арестовывается без оснований, дела на них создаются искусственно при помощи недопустимых методов следствия. Я предложил ему назвать конкретные факты по Новороссийскому юротделу. Он сослался на бывшего члена ВКП(б) Казакова из «Автогужтреста», дело которого он лично расследовал и прекратил, не установив вины. В ответ…
— Это подтвердилось? — спросил Селезнев.
— Выступившие по этому поводу бывший начальник горотдела Абакумов, ныне арестован за вредительское ведение следствия, и его помощник, секретарь парткома Колосов заявили, что Казаков разоблачен и расстрелян как шпион двух иностранных разведок, так же, как разоблачены и расстреляны обвиняемые по другим делам, в отношении которых Одерихин прекращал дела.
— Вы доверились Абакумову и Колосову?
— Кому ж мне еще доверять, если не начальнику горотдела НКВД и секретарю парткома? Мы ведь не вправе перепроверять следственные дела. Мы даже не вправе проверить обоснованность жалоб коммунистов на применение к ним репрессий. НКВД со своими делами спрятался от нас за семью печатями. Одерихин рассказывал такие чудовищные вещи, что у меня даже в мыслях не было поверить ему. Именно поэтому я просил крайком рассмотреть дело Одерихина на закрытом заседании бюро.
— Вы были уверены, что все, о чем говорит Одерихин — это клевета?
— Так я думал тогда.
— А теперь? Как вы думаете теперь?
Саенко помолчал, лихорадочно соображая, как уйти от прямого ответа.
— В свете открывшихся фактов, — сказал он, немея от страха, — этот вопрос надо попытаться рассмотреть в иной плоскости.
— То есть вы считаете целесообразным проверить обоснованность арестов всех, кто прошел по рапортам Одерихина, и только после этого ставить точку в его деле?
— Да, — обрадовался Саенко подсказке первого секретаря крайкома, — именно это я и хотел сказать.
— Начальник горотдела НКВД коммунист. Вот ты как первый секретарь горкома партии потребуй от него подробный доклад по всем делам. Вынеси вопрос на бюро. Не подчинится — исключите его из партии. Я поддержу. Вот таким образом. После этого решим вопрос о партийности Одерихина. Но я более чем уверен, что Одерихин — честный коммунист и его борьба против мракобесия — героическая борьба, и очень плохо, что горком оставил этого человека один на один с врагами народа.