Король-паук
Шрифт:
— И он может скакать верхом с одной ногой? — спросил эмиссар герцога.
Впрочем, на какое-то время это представление пресекло слухи о немощи Людовика.
Эмиссару было велено также передать на словах, что, если дофин пожелает посетить Бургундию, герцог Филипп всегда готов оказать ему подобающие почести. После того бургундец церемонно вручил Людовику два дешёвых свинцовых изображения святого Андрея и Пресвятой Девы для шляпы. То были святые покровители ордена Золотого Руна.
— Герцог Филипп наслышан о великой набожности дофина, — сказал эмиссар, — благочестивой жизни, которая достойна сравнения со святой жизнью нищенствующего монаха.
— Передайте моему доброму дяде, что я не монах! — отвечал Людовик из паланкина.
Тем не менее в глубине души он чувствовал, что ему оказали великую честь, и лики святых служили залогом этой чести. У него на шляпе уже имелось изображение Пресвятой Девы, и он вдруг с удивлением подумал, что ему почему-то ни разу не пришло в голову почтить таким же образом святого Андрея, покровителя Шотландии, который должен бы особенно благоволить мужу шотландской принцессы. В результате святой Одиль был с позором изгнан на заднюю сторону шляпы.
Таким образом, воздав должное каждому святому и раздав бургундское золото «мясникам», он предался размышлениям о маленьких секретах буржуазного искусства торговли, которые поюлили ему приберечь немного и для себя (хоть в паланкине и стало после этого крайне неудобно и жёстко сидеть). Ко времени возвращения дофина во Францию нога его распухла, как тыква.
Глава 19
— Рана не смертельна, — сказал ему озадаченный брат Жан, — если ваше высочество не будет ступать на эту ногу и полежит несколько дней в постели, опухоль должна исчезнуть. Во всяком случае, так подсказывает мне опыт.
— Но мне нужно ходить: я должен двигаться, когда я думаю. Почему я такой, брат? Почему? Почему я не такой, как остальные?
— Это известно лишь Господу, монсеньор, а Он знает, как лучше.
— Похоже, что я знаю только как хуже.
И он знал, о чём говорил. Во время болезни дофина старый сплетник Жаме де Тиллей разболтал ему, что Жан д’Арманьяк сбежал из своей так называемой «глубокой и надёжной темницы». Но всего за несколько бургундских золотых Жаме подтвердил ходившие при дворе слухи о том, что на самом деле эта темница состояла из нескольких комфортабельных комнат, а надёжная охрана сводилась к такой несущественной вещи, как честное слово самого графа. Дофин слушал, распаляясь всё больше и больше. Жан д’Арманьяк попросту нарушил своё слово и ушёл из своего благоустроенного узилища с молчаливого согласия короля и совета.
— Он мой смертельный враг, и они позволили ему уйти! А может, именно поэтому его и отпустили?
Он не высказал своих подозрений вслух, но подоплёка дела была ему очевидна. Если разорвавшаяся пушка не смогла его уничтожить, быть может, человек, у которого имеются на то серьёзные основания, сможет. Он стал судорожно соображать, как бы обеспечить надёжную охрану своей спальни. Нет никого, кроме брата Жана и жены, но брат Жан не мог полностью пренебречь своим церковным долгом, а Маргарита была сама прикована к постели. Даже несмотря на то, что он вернулся целым и невредимым, она по-прежнему была смертельно бледна, не прислала ему милого стишка, оповещавшего бы о рождении наследника, и, даже когда он пытался утешить её, печаль не покидала её. Она не была беременна и, наверное, никогда не будет. Над ней тяготело проклятье.
— Жан Буте говорит, что это из-за яблок, которые я люблю, а отец Пуактевен — что из-за того, что я засиживаюсь со своими стихами допоздна. Как ты думаешь, может это быть?
— Все едят яблоки, и ты никогда не засиживалась допоздна за стихами — во всяком случае, не за стихами, моя милая, да и то, пока я не уехал.
Жан Буте был доверенным аптекарем короля. Роберт Пуактевен — его личным врачом. Карл всегда относился к Маргарите с безмерной симпатией, и его врачи были вне подозрений, во всяком случае, когда речь шла о ней. И Людовика стало терзать опасение, что, может быть, он сам виноват.
Зависть и страх, которые он постоянно испытывал к отцу, переходили почти в ненависть, когда он думал о любимой матери. Болезненная и постаревшая после двенадцати родов, выпавших ей за двадцать пять лет замужества, вынашивавшая теперь тринадцатого ребёнка, при дворе она была в тени, всегда усталая и незаметная. Королева Мария ожидала, что и этот царственный отпрыск умрёт, как все остальные, за исключением Людовика и его трёх сестёр, которым удалось выжить. Она думала, что умрёт и сама, ребёнок в её утробе был вялым и безжизненным, но ей было всё равно. Король Карл иногда находил время, чтобы утешить её.
— Смелее, сударыня! Если не удалось добиться количеством, по крайней мере, она взяла качеством.
Он расправил грудь, показывая, где оно — это качество, и великодушно заметил, что её послужной список был не так уж и плох. Восемь мёртвых и четыре живых — теперь ещё один принц, сударыня, на этот раз настоящий принц, с прямыми ногами и не такой больной головой, которая может вместить столько фантазий. Соотношение будет меньше, чем два к одному в пользу мёртвых, и он оставит её в покое. Мне нужен большой и красивый младенец, сударыня, такой же, как тот...
Королева посмотрела на него с такой грустью, что он, сконфуженный, покинул её комнату, бормоча себе под нос, что у неё такой же скверный характер, как и у Людовика, и понять обоих невозможно.
Большой и красивый младенец, о котором говорил Карл, был с гордостью преподнесён ему Аньес Сорель. Над девчушкой сюсюкали, улыбались, щекотали ей подбородок и ласкали её всем двором. Все в один голос утверждали, что у неё глаза совсем, как у матери, такая же персиковая кожа, и со временем будет такая же восхитительная фигура. На это Карл сказал, что у него в своё время фигура была тоже ничего. Аньес улыбнулась:
— Мне она и сейчас нравится.
— Ну это ни для кого не секрет, — рассмеялся де Брезе. Вообще весь Париж был очень весел этой зимой. Франция чувствовала себя в безопасности: «мясники» истреблены, неотступный ужас, который они внушали, стал теперь достоянием Эльзаса, а угроза английского вторжения исчезла.
Людовик, однако, не чувствовал себя в безопасности и не был весел, а рана его заживала медленно. И всё же его возвращение сопровождалось определённым успехом в обществе. Его неожиданная состоятельность возбудила любопытство касательно происхождения его богатств, хотя, конечно, никому не пришло в голову обшарить его матрас. Дальновидное желание заручиться дружбой наследника престола привлекло тонкий ручеёк придворных и платных осведомителей к одру его болезни, к которому он оставался прикованным довольно долго, прежде чем рана позволила ему вставать и двигаться.