Король-паук
Шрифт:
Она почувствовала, что его терзают подозрения:
— Никто не пострадал, Людовик. Просто пришлось подороже заплатить. При помощи денег всегда можно избежать кровопролития. Убийство не для меня, особенно если учесть, что всю жизнь я посвятила тому, чтобы дарить жизнь. Впрочем, не знаю, как далеко бы я зашла, если бы мне не удалось решить задачу с помощью денег.
— И что же вы советуете мне теперь делать, отважная моя матушка, хотя я уже знаю.
— Ты должен бежать.
— Я не покину Францию.
— Я знала, что он не согласится, Маргарита, — вздохнула королева. — Я даже говорила вам, что он не согласится.
—
— Я не хочу, чтобы меня забыли.
— Но, может быть, это ненадолго.
— До тех пор, пока не умрёт герцог Беррийский.
— Людовик, Людовик, Людовик, — пробормотала его мать.
— Они были необычайно бдительны, матушка, чтобы я не убил его!
— Они не знают тебя так, как я, сын мой.
— Маргарита, а что лежит к югу от твоей замечательной шотландской реки Твид?
— Как что — Англия, конечно.
— Англия! — он словно выплюнул это слово.
— Он не поедет. Помоги мне, Маргарита. Мне плохо и тяжело на душе.
— Матушка, эта петиция должна быть отправлена его святейшеству. Вы это понимаете.
— Да, понимаю, — рассеянно ответила она.
— Все следы, трещины — всё должно быть как было. Печати надо тоже как-то восстановить.
— Я знаю. Всё уже подготовлено. Есть копии печатей.
— Но кто мог сделать копии?
— Спокойной ночи, дорогой Людовик.
Она медленно направилась к двери, тяжело опираясь на руку Маргариты.
Людовик нервно ходил из угла в угол. Содержание зловещего послания наконец-то полностью дошло до него, словно раскаты грома эхом отдались в нём, оглушив после ослепительной вспышки безмолвной молнии.
Неожиданно он осознал, что гром был реальный, он слышал отдалённый рокот, который приближался с каждой секундой, становясь всё громче и таинственным образом совпадая с биением его сердца, у него помутнело в глазах и холодная белая луна окрасилась в пурпурный цвет. Его позвоночник пронизывал ледяной ветер, как бывает перед минутой потери сознания. Он боролся, пытался совладать с собственными руками, которые двигались сами по себе. Ему удалось развязать опоясывающий его шарф и плотно завязать им рот, чтобы заглушить крики, которые, он знал, будут вырываться из его горла, когда он упадёт.
Глава 20
Утром следующего дня, в час, как только крестьяне, приезжавшие в город каждый день, чтобы сбыть продукты своего хозяйства, расставили свои повозки и уже продали первую партию свежайших яиц, бедно одетый человек с сияющим лицом шагал в сторону трущоб. Какой же тёплый для апреля выдался денёк! Как ярко светило солнце, отбрасывая на каменную мостовую причудливые тени от его длинных ног. Каким безоблачным показалось ему будущее, когда утром, внимательно обследовав шарф, он не обнаружил на нём ни малейшего следа вчерашней пены. Припадок не мог быть сильным — скорее всего он прекратился с приходом сна, а серьёзным он показался лишь из-за того, что продолжался так мучительно долго.
Совершенно уверившись в этом, он счёл за лучшее ничего не говорить брату Жану, — всё равно тот бы ничего не смог бы сделать, кроме
Он радостно приветствовал крестьян, проходя мимо их повозок. В ответ они степенно кивали ему, согревая посиневшие от холода пальцы над маленькими кострами. Они принимали его за студента университета, который в подпитии возвращался с какой-нибудь весёлой пирушки, но у которого 'не хватило денег, чтобы нализаться как следует. Возможно, заметив изображения святых на его шляпе, они приняли его за студента-богослова.
Как девственно чист, как ясен был его разум! Как глупо со стороны его матушки воспринимать это напыщенное послание всерьёз! Что за дурацкая мысль! Папа никогда не удовлетворил бы эту просьбу! Ни один папа никогда не передавал права наследования младшим братьям в обход старших. Это повлекло бы за собой назначение регентского совета, все эти советы слыли вольнодумными, а для святого престола не было ничего ненавистнее вольнодумства. Мысли проносились быстро, слишком быстро для того, чтобы он успевал хорошенько всё обдумать. Матушка, должно быть, преувеличивала реальную опасность оттого, что она была больна и взволнована. Но ведь он не болен и не взволнован. Никогда в своей жизни он ещё не чувствовал себя таким счастливым и благодушным.
На улице Сен-Жак он прошёл церковным двориком и обратил внимание на то, как ярко были освещены мягким золотым светом солнца могильные камни. Не мешало бы зайти и послушать мессу, хотя он и не чувствовал в этом потребности. Борова-то оглянувшись, он положил изображение святого Одиля в ящик для пожертвований: наконец-то он придумал безопасный способ избавиться от него. Может быть, под этими камнями спят какие-нибудь эльзасцы, так пусть святой Одиль позаботится о своих «подопечных», раз уж ему нет дела до французских принцев.
Однако, когда Людовик уже стоял в полумраке церкви и прихожане начали обходить с тарелкой для пожертвований, он вспомнил, что в Париже не похоронен ни один эльзасец, и бросил золотую монету в тарелку, на дне которой виднелась горка медяков от простых людей, которые коленопреклонённо молились вокруг. Тарелку унесли.
Дофин вышел из церкви, всё ещё счастливый и к тому же проголодавшийся. Ему пришлось проделать неблизкий путь от дворца, и только теперь он понял, что совершенно забыл про завтрак.
— Интересно, — пробормотал он, оглядывая могильные плиты, — где здесь можно утолить голод?
— О каком именно голоде говорит монсеньор? — поинтересовался сзади чей-то дружелюбный и необыкновенно зычный голос. Людовик обернулся: наверное, он произнёс последние слова громче, чем следовало. На него смотрели острые глазки сборщика пожертвований из церкви, который был так же бледен, как и Маргарита.
— Вы сказали монсеньор, друг мой? Где вы увидели здесь монсеньора? Я... — Людовик посмотрел на церковную дверь, он не хотел лгать под её священными сводами. — Я торговец, — произнёс он, вспомнив о Дамбахе, и, усмехнувшись, подумал, как сейчас, должно быть, злится святой Одиль. Но он не солгал, так что на Страшном суде это не зачтётся ему за грех.