Король-паук
Шрифт:
Однажды его навестила сама Аньес Сорель под руку с Пьером де Брезе, чья испанская бородка выглядела ещё более огненной, чем обычно, словно Аньес задавала определённый уровень внешнего блеска, которому старый франт желал соответствовать. Он осведомился о его здоровье и здоровье Маргариты, выразив надежду, что за дофином хорошо ухаживают. Потом она склонилась над ним и заботливой рукой поправила ему подушки, небрежно выставив напоказ свою пышную белую грудь с острыми сосками, от чего у дофина перехватило дыхание. Лицо выдало его, и она лукаво улыбнулась:
— Я вижу,
Де Брезе нахмурился. Людовик расценил это всего лишь как поведение уличной девки, которая распутством пробила себе дорогу к власти и которую нельзя судить слишком строго за то, что она испытывала некоторое головокружение от разреженной атмосферы, в которой теперь вращалась. Реакция де Брезе была более сложной: казалось, он очень хотел увести Аньес, он ревновал, это было очевидно. Дофина осенило, и его рот скривился в ехидной усмешке. Похоже, что между этими двумя было нечто большее, чем догадывались остальные, большее, чем сам де Тиллей — если даже он что-то подозревал — осмелился бы высказать вслух.
— Сударыня, вы очень добры, — сказал Людовик, подчеркнув слово «сударыня», — вы знаете, как сделать постель удобной, спасибо.
Намёк был слишком откровенным, даже Аньес Сорель поняла его, но он не остановился на этом:
— Я слышал, у вас недавно родился ребёнок. Как чувствует себя милый маленький бастард? А счастливый отец — если, конечно, мадемуазель знает, кто из её многочисленных поклонников...
Щёки Аньес Сорель вспыхнули под густым слоем пудры, но тут вмешался де Брезе:
— Сударыня, вы напрасно растрачиваете свою доброту, навещая монсеньора в этой спальне...
— Спальня, спальня, спальня... — пробормотал дофин. — Вы ведь не думаете на самом деле, монсеньор де Брезе, что госпожа Сорель напрасно растрачивает свои добродетели в спальне. Мне кажется, что факты подтверждают обратное.
— Я надеялась, что мы станем друзьями, — сказала она, — но, если вы отвергаете меня, мне больше нечего сказать. Пойдёмте, де Брезе, — её бархатный шлейф волной заструился по каменному полу, когда она выходила из его комнаты, высокая и великолепно хладнокровная.
Людовик встал с кровати и нервно зашагал по комнате в своих мягких меховых туфлях, всё ещё прихрамывая. Он перебирал и уме возможные причины её визита. Вряд ли она приходила, чтобы выяснить, где он хранит свои деньги, — она слишком глупа для этого. Хотя глаза де Брезе обшаривали тёмные углы комнаты в те короткие мгновения, когда он отрывался от глубокого декольте. Едва ли её искренне интересовало здоровье Маргариты, потому что король и так всё знал от своих врачей. Что же до его собственного здоровья, то оно интересовало её ещё меньше, поскольку политика была её уму недоступна. Значит, кто-то послал её, кто-то, кто очень хочет, чтобы он и любовница его отца подружились. Бедная простодушная Аньес Сорель просто выложила, зачем она приходила, и удалилась во всём великолепии оскорблённого женского самолюбия. Ничего удивительного, что его простак отец так восхищался ею.
Этим кем-то не был его отец, потому что вскоре он сам, разумеется, без предупреждения,
— Ах, сир, вы так добры, что навестили меня. Чувствуешь себя таким одиноким на этом ложе страданий.
— Зачем, чёрт тебя подери, ты обидел госпожу Сорель?
— Госпожу де Сорель? Ах, ну да, госпожа де Сорель. Как неосторожно с моей стороны. Она обиделась? Я думал, что невозможно обидеть такую особу.
— Осторожнее, Людовик. Когда-нибудь твоя наглость заведёт тебя слишком далеко. Я страшен в гневе.
— Клянусь Богом, я никогда не стал бы так сильно сердить ваше высочество, — мягко сказал Людовик и чуть было не добавил, что у госпожи де Сорель это получается куда лучше, но, взглянув на отца, прикусил язык.
— Я предупредил тебя, я предупредил тебя, — снова и снова повторял король. И дофину показалось, что таким образом отец снимает со своей совести то, что ещё не произошло, но, похоже, может произойти.
После этого случая дофина надолго оставили в полном одиночестве. Никто не осмеливался зайти к нему: видимо, стало известно, что на сей раз король прогневался, как никогда прежде. Тем не менее до него доходили обрывки новостей. От брата Жана он узнал, что граф д’Арманьяк снова в Лектуре, пользуется властью и привилегиями как ни в чём не бывало, несмотря на смертный приговор, вынесенный ему парламентом. Маргарита сообщила, что королева ожидает родов со дня на день.
И в одно прекрасное утро его разбудила пальба из пушек, звон городских колоколов и радостный гул толпы. Раздался резкий стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения, в комнату ввалился паж. Едва поклонившись, он сообщил дофину о рождении брата.
— А королева, моя мать?
— Кто знает, монсеньор? — злорадно усмехнулся паж, пожав плечами.
— Ты смеешь усмехаться?! — Людовик схватил опешившего парня за воротник его праздничного наряда и наотмашь ударил в ухо.
— Насмехаться над моей матерью? — его длинная рука вытянулась и с силой ударила по другому уху. — Насмехаться над Марией, принцессой Анжуйской и Сицилийской, королевой Франции?! Да как ты смеешь! Кто ты такой, скотина? Как тебя зовут? Скажи мне своё имя, чтобы я не забыл тебя повесить!
Испуганный мальчишка с криками выбежал из комнаты дофина, прижимая ладони к ушам, которые Роберту Пуактевену пришлось обработать сладким маслом, массировать, сомневаясь, вернётся ли к несчастному слух.
Позже Людовику стало жаль мальчика, и он послал ему дамбахский золотой самородок. Паж был не виноват, он всего лишь уловил и усвоил общее мнение двора. По секрету Людовик спросил у брата Жана, действительно ли он причинил вред здоровью мальчика.
— Меньший, чем самому себе, Людовик. Я знаю, что слух к нему полностью вернулся, и он не пропускает звонок к обеду, как и прежде. Но такие руки, как у вас, следует приберегать для врагов Франции.