Король-паук

Шуновер Лоренс

Поздним утром, незадолго до того, как принца позвали к постели его матери, он встретился во дворце с братом Жаном. Тот был очень встревожен болезнью королевы, но нашёл время выслушать рассказ дофина о ночном припадке и о том, как, оправившись, Людовик предпринял долгую прогулку, чувствуя себя совершенно счастливым.

Брат Жан объяснил, что подобные симптомы характерны для эпилепсии. После приступа больные нередко испытывают неадекватные ощущения. Мир кажется им лучшим, чем он есть на самом деле, словно при лёгком опьянении. Появляется обманчивый оптимизм и ощущение доброжелательности со стороны окружающих, без особых на то причин. Кажется, что болезнь лечит сама себя и при этом проявляет слишком много усердия, столь решительно изгоняя

из сознания тьму и страхи, что лишает человека необходимой доли осторожности. К счастью, это состояние почти никогда не длится долго. Лучше всего в таких случаях оставаться в постели и избегать ситуаций, опасность которых он не сможет распознать.

— В следующий раз я буду осторожнее, — пообещал дофин.

— Ваша мать звала вас, — печально сказал брат Жан, — вам лучше поторопиться, сын мой.

Глава 21

Придя в спальню матери, дофин застал королеву в коме, из которой она так и не вышла. Он присутствовал при её кончине.

— Для твоей матери было бы утешением, если бы ты потрудился прийти пораньше, — сказал Карл. — Я искал тебя по всему городу, как только с ней случился удар, разве не так, господа?

Весь совет собрался в комнате покойной. Дофин смотрел на их лица в надежде встретить хоть один сострадательный взгляд, но видел только холодное, державное равнодушие. Лишь в глазах де Брезе мелькнуло живое чувство, но и то было подозрение. Его интересовало, где Людовик пропадал всю ночь и всё утро. Несмотря на свою скорбь, Людовик поражался тому, насколько, оказывается, тайным местом был «Полосатый осёл».

В подтверждение слов короля члены совета мрачно закивали головами. Людовик отвернулся, его совесть была чиста. Бессмысленно было сейчас вспоминать, что его не допускали к королеве все эти дни, и опасно — разгласить тайну о том, что этой самой ночью он имел с ней доверительнейшую и самую нежную беседу.

Похороны королевы Марии были нарочито скромными. Герольды оповестили народ об этом мудром решении короля. Карл считал возможным потратить общественные деньги лишь на самое необходимое, чтобы не пришлось поднимать налоги. В кафедральном соборе Аньес Сорель сидела рядом с королём, в знак скорби время от времени вытирая глаза платком из тончайшего генуэзского кружева. На шее у неё было новое жемчужное ожерелье, тоже, разумеется, чёрное, как подобает в траурные дни.

К середине лета она снова забеременела. Карл, узнав эту приятную новость, объявил, что в дальнейшем трауре по почившей королеве не было необходимости. Маленький герцог Беррийский не стал плакать, когда с его кровати убрали лиловые траурные драпировки; он вообще редко плакал и мало двигался. Но дофин продолжал носить траурную мантию принца крови.

— Я не сниму её до тех пор, пока не минет год, — с вызовом сказал он брату Жану, — хотя я и знаю, что они смеются надо мной у меня за спиной.

Брат Жан не стал говорить ему, что врачебный опыт подсказывает, траур Людовику, возможно, придётся проносить дольше.

В воскресенье, восьмого августа, при выходе из Нотр-Дам, где Людовик молился за упокой души своей матери и за здравие Маргариты, которая немного простудилась, его бесцеремонно дёрнул за рукав какой-то нищий. На ступенях храмов всегда было полно нищих, жалобно молившихся о подаянии. Одни были изувечены войнами, другие — болезнями, третьи просто притворялись, чтобы разжалобить подающих. Но лицо этого человека было ужасающим. На голове у него красовалось некое подобие тюрбана из тряпок. По-видимому, у него были отрезаны уши — края тюрбана не оттопыривались. Нос был рассечён надвое, и заживший шрам, спускаясь к верхней искалеченной губе в диком оскале обнажал здоровые крепкие зубы. Людовик, повидавший во время походов многое, не сразу сообразил, каким образом можно было получить такие ранения в бою. Меч едва ли мог снести сразу оба уха, а кинжалом невозможно нанести такую рану в середине лица, не выбив при этом зубов.

—

Чёрт возьми, никакой ты не ветеран. И перестань трясти меня, ты мне сейчас рукав оторвёшь. Перестань же, а то ничего не получишь.

Нищий протянул шляпу за подаянием, и рука его при этом неестественно вывернулась. Видимо, ему неправильно вправили кость в своё время.

— Если вы заглянете в мою шляпу, — прошептал он, — то найдёте там нечто, что стоит целую крону.

Людовик опустил руку в шляпу и нащупал свёрнутый клочок бумаги. Не дожидаясь денег, нищий повернулся и захромал прочь. Его уродливый силуэт на фоне освещённых ярким светом ступеней собора очень напоминал фигуру хозяина «Полосатого осла».

Догадываясь, что за ним могут следить и что он будет выглядеть несколько странно, если остановится, чтобы прочитать записку, нацарапанную на грязном листке, Людовик крепко сжал бумажку в ладони, вспотевшей от волнения. Заперев дверь в свою комнату и заглянув за шторы, чтобы убедиться, что он действительно один, он развернул бумажку и прочёл:

Наконец-то христиане отдохнут От почившего Святого Крикуна. Все теперь считают лишь до двух, Папы третьего не стало — вот так да! Ну а если кто решит вдруг никогда Счёт не вести отцам святым, Пойдёт учиться пусть-ка к Франсуа, Тот живо просветит — три, два, один.

Людовик нахмурился и тут же сжёг записку. Он не разозлился на неугомонного поэта за то, что тот написал сатиру на трагическую Тройную схизму, которую многие из живых ещё стариков хорошо помнили. Трое соперничавших претендовали тогда на Священное море и торжественно отлучили друг друга от святой церкви, сопроводив сие деяние весьма вольными репликами. Так же как не разозлился он и на то, что Вийон со свойственной ему наглостью намекал и на нынешнюю, менее важную схизму, инициаторами которой были несколько рассерженных церковников из Базеля, которых никто не воспринимал всерьёз, но которые требовали избрания Амадея Савойского папой Феликсом V вместо святейшего Евгения, законно, хоть и ненадёжно правившего в Риме. Вийон и раньше писал подобные стихи, и не было никакого сомнения в том, что, попади эта записка в руки властей, над ним бы просто посмеялись. В крайнем случае, призвали пред светлые очи какого-нибудь галликанского епископа, чтобы услышать, что у Вийона и в мыслях не было писать подобные непочтительные строки, и предупредить поэта о том, что ему отрежут его чернильные пальцы, если он ещё раз сочинит что-нибудь подобное.

Нет, Людовика разозлила не тема стихов, а то, что было скрыто в последних строчках — завуалированное приглашение. Вийон не желал или не осмеливался сам прийти к дофину. И теперь дофину снова придётся идти в харчевню «Полосатый осёл», чтобы «поучиться эпистолярному искусству». Но даже в своём раздражении Людовик вынужден был снять шляпу перед тем, как мастерски Вийону удалось замаскировать сообщение о том, что письмо папы перехвачено. Хуже было то, что из текста послания невозможно понять, каков же ответ папы. Вийон скрыл это намеренно — до получения награды. И ещё хуже то, что идти следовало немедленно, так как он сам приказал не уничтожать письма, а лишь вскрыть его. Если содержание письма не в его пользу, придётся действовать очень быстро.

После смерти матери Людовика видели лишь тогда, когда он направлялся в церковь или когда его присутствие в совете было необходимо. После того как весь двор перестал носить траур, он стал появляться ещё реже, зная, что фиолетовый плащ, который он упорно не снимал, являлся предметом всеобщих насмешек. Даже Маргарита сначала упрекала его:

— Покойным от этого никакого проку.

— Жена, это знак уважения к их памяти, — отвечал он.

— Да, конечно. wonder if they know.

Людовик недовольно взглянул на неё. В первый раз с момента их женитьбы она заговорила с ним по-английски.