Космонавт
Шрифт:
— Прорвемся!
Я медленно поднимался по лестнице домой, а в голове крутились мысли. Снова всплыл в мыслях отец, о котором память Сергея упорно молчит, словно его и не было. Кто он такой — и почему от одного лишь упоминания о нём люди сразу меняются? Нужно аккуратно выяснить. Ещё этот Серый, который наблюдает за мной.
Дверь в квартиру скрипнула, казалось, особенно громко. Я остановился на пороге, вдруг осознав: теперь каждое моё действие, каждое слово будет под прицелом. Но отступать не собирался. Я вошёл в квартиру,
Щёлкнул выключателем, и в прихожей вспыхнула лампочка под потрескавшимся стеклянным плафоном.
— Мам, я дома! — привычно крикнул я, но в ответом мне было только тиканье ходиков на кухне.
«Наверное, у соседки чай пьёт», — подумал я, снимая сапоги. Наша соседка снизу часто звала мать «на пять минут», которые порой растягивались до вечера.
Переодевшись в домашние штаны и клетчатую рубаху, я обошёл квартиру в поисках ответов. В углу гостиной стоял сервант с хрусталём «для гостей», на стене висел ковёр с оленями. На этажерке пылится всякая всячина, среди которой я разглядел стопку пластинок.
Начать поиски я решил с комода, накрытого вышитыми салфетками. В верхнем ящике я обнаружил мамины грамоты за трудовые успехи («Лучшему работнику почтового отделения № 17»), партбилет с красной корочкой. В нижнем ящике лежали мои детские вещи: бирка из роддома, крохотные пинетки, серебряная ложечка. Ни единого намёка на отца.
Я перешёл к книжному шкафу. Там обнаружились подшивка «Крестьянки», томик Маяковского, книга «Как закалялась сталь»… Я стал брать книги в руки и листать их, но и между страниц я не нашёл ни одной закладки, никаких пометок.
Между Пушкиным и справочником почтовых индексов заметил потрёпанный фотоальбом. Я было обрадовался находке, но, когда раскрыл, меня ждало разочарование.
Страница за страницей я рассматривал снимки и не находил того, что я искал. Вот я в детском саду, вот я у парты, мать с коллегами у почтамта… А там, где должны быть семейные фото — аккуратные прямоугольные прорези. Кто-то вырезал крепко приклеенные снимки ножницами, оставив лишь подписи на пожелтевшей бумаге: «Сереже 1 год», «На море»…
Я захлопнул фотоальбом и вернул его на полку. Встал посреди зала, уперев руки в бока и задумался. Взгляд мой блуждал по комнате, пока не наткнулся на висевшие на стене три фотографии в рамках: я в пионерском галстуке, мать на субботнике и её портрет у почтового ящика с надписью «Лучшему работнику». Рядом висело старое зеркало в деревянной раме. Я подошёл и стал приподнимать по очереди зеркало и фотографии — иногда ведь люди прячут важные бумаги за ними. Форменный обыск, в общем, учинил — но и там было пусто, только пыль да паутина.
Взгляд мой снова упал на сервант. Я подошёл к нему и опустился на корточки перед нижним шкафчиком. Открыв его, я обнаружил папки с документами. Квитанции за квартиру, диплом матери… И снова никаких следов отца, будто всегда были только
В этот момент на лестнице скрипнула дверь, послышались шаги.
— Серёжа, ты дома? — раздался голос матери из коридора. — Почему в темноте сидишь?
Я положил папку с документами обратно в шкафчик, прикрыл дверцу серванта, поднялся и вышел из комнаты, щурясь от яркого света. Мать стояла возле вешалки, снимая с шеи шерстяной платок.
— Газету читал, не заметил, как стемнело, — сказал я, подходя ближе. — Привет, мам. А ты где была?
— У тёти Кати, — вздохнула мать, пытаясь одной рукой расстегнуть пуговицы на пальто. — У неё внук из армии приехал. Полподъезда пришли к ним в гости… Такой красивый в форме, прямо орёл!
Я хмыкнул, машинально помогая матери снять драповое пальто, пока она рассказывала.
— Спасибо, сынок, — сказала она, повернувшись ко мне и поправив растрепавшиеся волосы.
Лицо её было усталым, но довольным. Я буркнул: «Не за что» и повесил пальто на вешалку.
— А у нас на почте-то сегодня скандал был, — продолжала мать, проходя на кухню и включая свет под зелёным абажуром. — Валентина Петровна опять марки пересортировала. Третий раз за месяц…
— Ну и? — спросил я, войдя на кухню и взяв со стола яблоко.
— Ну и начальник ей выговор объявил при всём коллективе. Она в слёзы, конечно, — мама достала из сетки батон и банку тушёнки. — Будешь ужинать? Я могу яичницу сделать.
— Давай, — кивнул я, садясь на стул. Он привычно скрипнул подо мной. — Кстати, тётя Катя говорила, когда её внук в часть возвращается?
Мама поставила сковороду на газовую плиту, кусок жира стал таять.
— Послезавтра, кажется. Ой, Серёжа, передай-ка мне соль, — она помешала яйца деревянной лопаткой. — Говорит, в ракетные войска его переводят. Под Свердловск.
Я протянул ей солонку с отколотым краем.
— Престижно, — проговорил я, наблюдая, как желтки растекаются по сковороде. — Только холодно там, на Урале.
— Ничего, — махнула рукой мама, — у них там, говорят, отличные казармы. С горячей водой и всеми удобствами, — она переложила яичницу на тарелку и поставила передо мной. — Ешь, пока горячая.
Я взял вилку, вдруг осознав, как странно: вот мы говорим о соседях, о работе, о яичнице — обо всём на свете, кроме самого главного.
— Спасибо, — сказал я, накалывая кусочек. — Очень вкусно.
Мама улыбнулась, вытирая руки о фартук с вышитыми васильками. Я отложил вилку в сторону, собираясь с мыслями. Надо было начинать расспросы осторожно, чтобы мать не поняла, что я по некой таинственной для неё причине совершенно ничего не помню об отце.
— Сегодня нас в аэроклубе Гагарин спрашивал про родителей… — я снова взял вилку и сделал вид, что раздумываю, сидя над яичницей. — Вот интересно, а папа-то в каком полку служил? Может, и он с Гагариным рядом был?