Космопроходимцы (вторая часть). Ксеноопера "Жнец, Швец, Игрец"

Георгиев Борис

Достойно ли ответить на вопрос,

поставленный в излишне явном виде?

Разумно ли распространить влиянье

на косные незрелые умы,

или довольно будет навсегда

оставить их в тупом недоуменье?

Что лучше, полусвет иль полумрак,

в котором затаилась неизвестность?

Что благородней, скука вырожденья

иль смертная определённость форм?

Достойней ли к слиянью побуждать

тех ограниченных, кто к полноте стремится,

чем устремлять в окрестности нуля

тех, для кого границ не существует?

Что лучше полудруг иль полувраг,

готовый довод разума услышать?

Не правильнее ль будет подождать,

Чтоб колебанья нерешительно затухли,

и тусклую пустую тьму

заполнить ровным негасимым светом?

Свет или Тьма - тебе решать,

А

я благоразумно устраняюсь.

Самоподобный Хладни Люциан

В сознательную почву бросил семя.

***

Когда злосчастный Иосиф Циммерман прочёл в последнем выпуске 'Порций правды' о себе как о 'бессознательном орудии' и 'зачинщике', на смену тягостному недоумению, вызванному разоблачительными выпадами ихтиоморфа Бурбла Опурпла, пришёл страх. Опасения, поначалу неясные, под влиянием намёков Люциана Хладни приняли вполне определённые черты. Иосиф захотел оказаться как можно дальше от обеих звёздных систем: и от гаммы Цефея, и от эпсилон Эридана, - и по возможности тут же, не сходя с места, вернуться на родную планету. Туда, где нет опасных бестельников и говорящих рыб, где не нужно изучать радужку и зрачки случайной знакомой на предмет заражения вирусом нейропаразитического типа и где на ветвях неразумных кустов пересвистываются неразумные птицы.

При мысли о пернатых Иосиф вспомнил о штатном узнавателе независимого агентства 'Мир'.

– Кажется, он называл себя членом союза удивлённых пацифистов. Интересно, что они напели про мою конференцию.

Чтобы успокоить нервы, Иосиф выловил из новостного потока канал агентства 'Мир', скормил поисковому роботу свою фамилию и приготовился читать.

– Фьюит, ти-ти-ти фьить, - свистнул терминал, сделал паузу и залился канареечной трелью.

– На переводчике сэкономили?
– растерянно пробормотал Иосиф.

– Титц тифью, фью тр, ца, ца, ца!
– защёлкал в ответ терминал дальней связи.

Иосиф слушал. Не умиротворение испытал - отчаяние. Тоска нахлынула такая, что впору выкинуться в открытый космос.

– Ну, хватит с меня ксеноморфов, - буркнул он. Вскочил, бросился к двери. На бегу думал: 'Как на Землю отсюда ближе? Кажется, через альфу Малого Пса. Два прыжка, одна пересадка. В чёрную дыру высокодавов с низкодавами, и страусов-пацифистов туда же'.

– Твитвит Пьютифьют?
– удивлённо пискнул вслед терминал дальней связи.

Швец

Первый стежок

Понизу сквозило, как будто на плитчатый пол лилась вода. Приятно. Жнец отошёл от стены подальше - ближе к распахнутому настежь окну. Хорошо босиком шлёпать по шершавому камню подошвами, шаркать, кожей чувствуя стыки плит. Он старался дышать ровно, мысли гнал прочь. Сейчас - тело, всё остальное после. Спешить некуда.

Предписание доктора - трижды в день делать нелепые упражнения поначалу показалось ему несусветной глупостью, но вот ведь - втянулся. Выходит, и от бессмысленных телодвижений можно получить удовольствие, особенно если не искать смысл. Обойтись бы только без этих... Самое неприятное он оставил напоследок и теперь переминался с ноги на ногу на холодном полу; начать не спешил, ища оправдание в том, что надо бы сначала продышаться. Ненавистные приседания. Поначалу от боли в колене темнело в глазах, теперь стало полегче, а может, просто привык. К этому телу. К боли. К тому, что в глазах. Темнеет. И лезут мысли. Зачем всё это?.. Он отсчитывал приседания. При этом чувствовал себя не человеком, а тупым механизмом. Приказали приседать. Столько раз. Он приседает. Зачем? Потому что так надо. И к тому же...

Сделав положенное число приседаний, он выпрямился. Дыши ровнее. Спешить некуда. Сначала выровнять дыхание. К тому же после приседаний - самое гнусное. Вот это. Он вернулся к стене. Вот это вот отвратительное упражнение. Дело даже не в боли, а в идиотизме положения. Поддерживать дрянное увечное тело, в котором оказался по собственной глупости. Колченогое, калечное. Цепляться за него, проснувшись, влезать в него, как лошадь в хомут, потому что иначе - на живодёрню. 'Что за чушь опять?
– подумал Жнец.
– Лошадь, живодёрня... Ной не знает, что это

такое. Раз не знает, ну их в болото эти мысли. Лезут, потому что не хочешь делать вот это, стыдное. Последнее упражнение'. Он повернулся к стене левым боком. Правой рукой поднял левую, так, чтобы пальцы уткнулись в стену. И стал, перебирая пальцами, поднимать руку. Иначе не получалось, только вот так. Как дети изображают шагающего человечка. Правда, обычно человечки у них не взбираются пешком на отвесные стены, больше по столу ходят или по полу, как нормальные люди. А не как идиоты, которым надо пальцами перебирать, чтобы поднять руку. Он поморщился. Человечек взобрался до самых высот. Выше чего невозможно. И начал осторожно спускаться. Пятясь, обратным порядком. Калечное тело, не только хромоногое, но и безрукое. Ну куда ты пойдёшь, колченогий, спросила Ксения. Ладно уж, оставайся. Только не маячь у меня перед глазами, слышишь? Видеть тебя не хочу. Хромоногий безрукий ублюдок, подумал Жнец. Человечек опять полез на отвесную стену. На лбу выступила испарина, как будто действительно карабкался в гору, дыхание сбилось, шумело в ушах, и всё-таки Жнец услыхал шорох. Скрипнула дверь. 'Спиро в мастерских. Ксения? Вряд ли. Нет, не она. Шагов я не слышал. Эми?' Жнец уронил руку. С досады готов был провалиться сквозь землю. 'Мальчик видел, как я пальцами по стене. Блудный отец, калека'. Рука упала плетью.

– За... ходи, - сказал он, преодолев одышку. Повернулся, стараясь не делать резких движений. Так и есть, дверь приоткрыта, в щели - глаз. 'Нет, он не боится. Эми вообще не из пугливых'.

– Заходи, - повторил он негромко. Звукоизоляция отвратительная, стены точно картонные.

Эми проскользнул в комнату, оглянулся, осторожно прикрыл за собою дверь. Но всё же она скрипнула. 'Нет, он боится. Но не меня, - понял Жнец.
– Стены тонкие, мальчик не хочет, чтобы услышала мать. Кричала на него. Терпеть не могу крика'.

– Па!
– сказал Эми.
– Я хотел спросить...

Жнец зашипел, прижал к губам палец. Потом мотнул головой в сторону окна. Мальчик понял. Нормально у него с соображалкой, удовлетворённо подумал Жнец. Понял, что открытое окно глушит звуки. А может, просто меня послушался. Папой называет, несмотря ни на что. Ну зачем ему колченогий и безрукий отец? Жнец запер дверь на задвижку и тоже подошёл к оконной амбразуре. Западная сторона, дворик. Ветра почти нет, едва шевелятся виноградные листья. Не жарко, до заката Альраи меньше недели. Потом останется только Боз, и то не всегда и невысоко над горизонтом. Мальчик не боится, ему интересно. Эти его вопросы...

– Я хотел спросить...
– шептал мальчик, устраиваясь на подоконнике.

– Привет, Эми, - сказал Жнец.

– А? Да, привет, па. Так я хотел спросить: это правда, что ты каторжанин?

– Может быть, не помню, - солгал Жнец.
– А что тут такого? Мало ли кто каторжанин. Дед твой, к примеру, тоже.

Амнезию Жнец симулировал, чтобы как-то оправдать историю, наскоро состряпанную Спиридоном Антониадисом. Тот соврал береговой охране, что нашёл беспамятного сына на рифе, а рядом обнаружил остатки разбитой лодки. Совсем неплохо для экспромта - потерпевший кораблекрушение вполне может лишиться памяти. Главное, чтобы никому не пришло в голову связать появление Ираклия с исчезновением Роберта Корка. Рассказывать чинушам про схватку с головоногим Спиро не хотел, потому что тогда вкатили бы срок за незаконное хранение оружия. Положим, от срока можно откупиться, но автомат сдавать старику не хотелось, вот он и выдумал эту ложь: нашёл-де беспамятного Ираклия на скалах возле разбитой калоши. Пусть даже патрульные после отлива доберутся до рифа Надежды и никаких обломков не обнаружат, не беда. Сезон ветров, господа начальники, работает лучше ваших уложений о наказаниях, ничего удивительного, что даже щепок не осталось от лодки.

– А что дед? Он же не настоящий каторжанин, он тебя здесь искал.

– Среди настоящих каторжан тоже встречаются хорошие люди.

– Да я понимаю, па, что ты со мной как с маленьким. Просто я хотел узнать, за что тебя.

– Не помню, - снова соврал Жнец, подумав: 'Почти правда. Как я стал Жнецом, не помню. Кем я был раньше, и был ли вообще...'

– Ничего, па. Это ничего, что забыл, я тоже не всё помню. Как ты уходил на 'Бродяге' не помню и ещё много чего. А они говорят, ты каторжанин, и ещё почему-то говорят, что ты счастливчик. И смеются.